Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

В этот торопливый, сбивчивый поцелуй почему-то вместилось всё: и скорые, и авария, и больница, и баня, и гусиный жир на груди больных, и мыло, и крик «горячо!», и Пелагеина рука, сжимающая материну юбку, и коза, которая в этот момент попыталась залезть под стол и опрокинула кадку с водой.

— Вот, — вытерев уголок губ, сказала Милана. — Даже козе понравилось. Пошла от зависти купаться.

— Она считает себя частью семьи, — серьёзно ответил Добрыня.

Толпа грохнула смехом, «горько» на время сменилось хохотом.

* * *

Ночь после свадьбы выдалась неожиданно тихой.

Не потому, что не было шуток или намёков (деревня своё отшепчет и отсмеётся) — а потому, что они с Добрыней, впервые с того момента, как жизнь закинула её в это время и это место, остались вдвоём.

По-настоящему вдвоём.

Дом стих. Пелагея заснула у Терёхиных, как большая, с гордым видом «я уже не маленькая», но при этом крепко прижимая к себе куклу «на всякий случай».

В спальне пахло лавандой, свежим льном, чистой кожей и… страхом. Не страхом смерти — страхом счастья. Он, как выяснилось, был куда более подленьким.

— Странно, — сказала Милана, сидя на краю широкой постели и стягивая венок, в который за день успела влюбиться. — Когда я в первый раз вышла на ночное дежурство, я так не боялась.

— Чего? — спросил он, стоя у окна и глядя на тьму.

— Жить, — ответила.

Он подошёл ближе. Не торопясь, но без лишних сомнений. Сел рядом.

— Я тоже, когда в первый раз в бой шёл, — признался, — меньше боялся, чем сейчас.

— А сейчас? — она повернула к нему голову.

— Сейчас… страшно хорошо, — сказал он. — И я не знаю, как с этим обращаться.

Она усмехнулась.

— Хорошо. Раз ты не знаешь, давай как на приёме у врача: честно жалуемся, честно лечимся.

— Я… — он на мгновение задумался, — привык, что всё держится на моих решениях. А тут… — взглянул на неё, — всё держится на твоём смехе. Если ты улыбаешься — деревня дышит. Если нет — все ходят тихо, как перед грозой.

— Я… привыкла, — откликнулась она, — что моя жизнь — это цепочка чужих бед. А тут… — она поймала его взгляд, — у меня появилась своя. С руками, ногами, вредным характером и привычкой наступать на грабли.

— На ведро, — поправил он.

— Не спорь с врачом, — строго сказала она. — Я лучше знаю, чем ты куда наступаешь.

Он рассмеялся, тихо, но искренне. Потом взял её руку и прижал к груди — там, где билось сердце, пережившее и битвы, и ранения, и одну очень странную женщину, свалившуюся на его голову вместе с мылом и баней.

— Слушай, — сказал, — оно стучит. Знаешь, зачем?

— Чтобы я не расслаблялась, — ответила она. — У меня диспансер на двоих: ты и я. Будем друг друга держать в тонусе.

Она склонилась к нему ближе, тихо шепнула:

— Знаешь… когда меня в тот мир швырнуло сюда, я подумала, что это наказание. А теперь понимаю: это была единственная возможность. Чтобы я наконец перестала жить только в белом халате… и смогла однажды надеть вот это…

Она тронула пальцами край своей свадебной рубахи.

— Ты красиво выглядишь, — сказал он просто.

— Потому что чистая, — фыркнула. — Запомни: никогда не спорь с женщиной, у которой в руках мыло. Она может приклеиться к твоей судьбе навсегда.

— Уже, — ответил он.

И обнял её.

* * *

Утро после свадьбы ничем не отличалось от других утр в этой деревне.

Куры требовали зерна. Коза пыталась выломать калитку. Кто-то уже ругался у колодца. У бани вилась пара баб, выясняющих, чья очередь была вчера и чья позавчера. Где-то кашлял ребёнок. Где-то ругался мужик.

Милана выскользнула из постели так осторожно, словно боялась разбудить не только Добрыню, но и само утро. Накинула рубаху, платок, вышла на крыльцо.

Ветер был свежий, бодрый, с запахом сырой земли и дыма из печей. Звёзды уже спрятались, но небо ещё не до конца стало дневным.

Она села на ступеньку, обняла руками колени.

«Ну вот, — подумала, — Людмила Андреевна Колосова, фельдшер скорой помощи XXI века, ты хотела умереть красиво. А вместо этого вышла замуж в XVII веке за воеводу, построила баню, сварила мыло, вывела деревню из грязи и шинкарей из уныния. Судьба у тебя с чувством юмора».

Она вдруг очень ясно почувствовала: да, дверь назад есть. Где-то. Тонкая, невидимая. Может быть, однажды ночью ей опять приснится сирена, свет фар, треск металла. Может быть, кто-то там, в том мире, до сих пор лежит в коме и ждет.

Но она поняла и другое: если дверь туда откроется сейчас — она не пойдёт. Потому что там её ждёт только продолжение старого долга. А здесь — новая жизнь. И люди, которые без неё пока не справятся.

И он, который никогда не признается, что без неё — тоже.

Дверь сделала щёлк — и открылась.

— Ты куда сбежала, лекарка? — спросил Добрыня, стоя на пороге, босой, с растрёпанными волосами, в рубахе с криво зашитым рукавом (её работа, да).

— От тебя, — лениво ответила она. — Надо же иногда отдыхать от твоего смирения.

Он вышел, сел рядом, ноги вытянул, как мальчишка.

— Думал… — сказал, — ты по старой привычке на вызов куда-то уехала.

— Уехала, — кивнула. — В новую жизнь. Смотри, вот она: баня, колодец, коза, ребёнок, мужик на крыльце. Симптомы налицо.

— Диагноз? — прищурился он.

Она облокотилась на его плечо.

— Диагноз: хроническое счастье. Течение волнообразное, обострения при каждом твоём ступоре на ведре.

— Прогноз? — не отставал он.

— Благоприятный, — усмехнулась. — При условии соблюдения режима: баня — раз в неделю, мыло — каждый день, поцелуи — по требованию врача.

— Часто буду болеть, — пообещал он.

— Я на это надеюсь, — ответила она.

За их спинами шуршала просыпающаяся деревня. Уже кто-то ругался на козу, кто-то загонял детей умываться, кто-то шёл к новому нужнику, гордо неся в руках кочан капусты «на подумать».

Пелагея выскочила из избы, растрёпанная, босая, радостная.

— Мамка! Воевода! — крикнула. — Вы что, уже работаете?

—