Винделор. Книга вторая - Роберт Д. Митрин

Он протянул руку, пальцы замерли над её плечом, тёплым и мягким под тонкой тканью. Но он не решился — боялся спугнуть этот момент, слишком чистый для этого города. Вместо этого он тихо поднялся, простыня зашуршала, а босые ноги коснулись холодных досок пола, что скрипели, как старый дом, хранящий чужие истории. Комната была скудной: кровать у стены, стол, исцарапанный чьими-то ножами, и плита в углу, покрытая ржавчиной, но всё ещё живая. Илай подошёл к ней, чиркнул спичкой, и огонь затрещал, выбрасывая искры, как звёзды в ночи. Он поставил котелок с кофе, запах горелой земли смешался с дымом, что сочился из щелей в стене. Это было неуютно, но знакомо — отголосок тех дней, когда они с Мирой находили покой в таких же тесных комнатах, укрываясь от мира, что гудел за дверью.

Он налил кофе в две жестяные кружки, их края были потемневшими от времени, и поставил их на стол, где металл звякнул о дерево. Сквозь щели в двери он смотрел на Миру — она всё ещё спала, её лицо, спокойное и почти детское, казалось чужим этому городу. Тридцать второй за окном гудел, как зверь, что не знает отдыха: голоса торговцев звенели злостью, запах браги, кислой и тяжёлой, смешивался с дымом жаровен. Двое гуляк у лотка дрались, их кружки с брагой блестели грязью, а смех, хриплый и пустой, тонул в общем гуле. Город обещал жизнь, но давал лишь её тень — яркую, громкую, но холодную, как снег, что таял в грязи улиц.

Мира шевельнулась, её ресницы дрогнули, и глаза, тёмные, как ночное небо, поймали его взгляд. Она улыбнулась — мягко, сонно, потянулась, выгибая спину, и её волосы упали на плечи, как занавес, что скрывал её от мира. Свет из щелей в стене коснулся её лица, и в этот миг она была не частью Тридцать второго, а чем-то большим — чистым, как вода, что ещё не тронута угольной пылью. Илай смотрел на неё, и тепло, хрупкое, но живое, разлилось в груди, вытесняя тоску, что сжимала горло.

— Доброе утро, — сказала она, голос был мягким, с лёгкой хрипотцой от сна. Она поднялась, простыня соскользнула, обнажая её плечи, и шагнула к нему. Илай не выдержал — обнял её, прижав к себе, чувствуя её тепло сквозь тонкую рубашку. Её запах — лёгкий, с ноткой угля и сна — смешался с его дыханием, и на миг город за окном исчез, оставив их в этом маленьком убежище, где не было места суете.

— Что это ты такой нежный? — спросила Мира, её улыбка играла в глазах, но в голосе мелькнула лёгкая насмешка, как ветер, что колышет занавески.

— Просто… кажется, что ты можешь исчезнуть, — ответил Илай, слова вырвались сами, тяжёлые, как камни, что он носил в груди. Он не мог объяснить, почему её присутствие казалось таким хрупким, будто она была тенью из прошлого, а не живой женщиной в его объятиях.

Она рассмеялась, её смех был лёгким, как звон стекла, и чмокнула его в щёку, её губы были тёплыми, чуть шершавыми от сна. Потом выскользнула из его рук, лёгкая, как ветер, и скрылась за занавеской ванной, где заскрипел ржавый кран, выпуская тонкую струйку воды. Илай остался стоять, её шаги отдавались по доскам, и в этом звуке было что-то знакомое — отголосок тех дней, когда они бродили по Двадцать седьмому, ища укрытие в шумных гостиницах, где запах угля и браги пропитывал всё вокруг.

Мира вернулась через минуту, волосы слегка влажные, лицо посвежевшее, и потянулась к кружке с кофе. Илай стоял у окна, глядя на улицу, где дым от жаровен поднимался над крышами, а голоса торговцев резали воздух, как ржавые ножи. Она подкралась сзади, обняла его, её руки скользнули вокруг талии, подбородок упёрся в его плечо. Её тепло было якорем, но город за окном тянул к себе, как магнит, обещающий жизнь, но дающий лишь её эхо.

— Погода хорошая, — сказала она, её голос был мечтательным, почти невесомым. — Не скажешь, что осень на исходе.

— Да, — согласился Илай, но холод города уже пробирался под кожу, несмотря на её тепло. Он смотрел на улицу, где торговец с красным носом орал про «свежак», хотя мясо на его решётке было серым, с пятнами, что прятались под коркой. Жир шипел, капая в огонь, дым поднимался густыми струями, как змеи, что вились над крышами. Женщина в лохмотьях продавала брагу, её кружки блестели грязью, а гуляки пили, их лица раскраснелись, глаза пустели, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Город манил, но Илай видел в нём только оболочку — яркую, но пустую, как скорлупа ореха, из которой вынули сердцевину.

— Пойдём гулять? — спросила Мира, её голос вырвал его из мыслей, в нём звенела надежда, как колокольчик в ветреный день.

Они вышли из гостиницы, и Тридцать второй обрушился на них своей ярмарочной суетой. Улицы кишели людьми: торговцы выкрикивали цены, их руки сжимали гнутые ножи и пирожки, что пахли маслом и сыростью. Жонглёры кидали ржавые шестерни, их звон разносился в воздухе, музыканты терзали старые струны, их мелодии тонули в гуле толпы. Дети с грязными пятками бегали меж ног, подбирая крошки из снега, их смех звенел, как ржавые колокольчики. Запах еды — горелого жира, карамели, кислой браги — душил воздух, смешиваясь с угольной пылью, что оседала на всём, как чёрная пелена. Это был не город, а бесконечная ярмарка, где каждый шаг звенел криками, смехом и звоном монет, но за этим изобилием чувствовалась пустота, что ждала своего часа.

Они остановились у лотка, где старуха с кривыми пальцами торговала пирожками. Тесто было серым, с пятнами жира, но запах лука манил, и Мира, улыбнувшись, протянула монету. Старуха сунула им два пирожка, её глаза блестели жадностью, как у тех, что теряли себя в пабах Двадцать седьмого. Они отошли к фонтану — старому, с треснувшей чашей, где вода текла тонкой струйкой, смешиваясь с грязью. Вокруг гудела толпа, подбадривая участников конкурса едоков: трое мужчин, красные от натуги, запихивали в рты куски жирного жаркого, их щёки раздувались, слюна текла по подбородкам. Один