Мифы Грюндхайма - Денис Нивакшонов

Следующие ночи были хуже. Сны становились яснее, подробнее, отчётливее. Я словно бы опускался всё глубже в некий многослойный кошмар.

Однажды мне привиделось, что я плыву в абсолютной тьме, но тьма эта была не пустой. Она была плотной, живой. Со всех сторон на меня давили стены из пористой, пульсирующей органической массы, испещрённой трещинами, из которых сочилась едкая слизь. Я чувствовал её движение — медленное, неумолимое, величайшее. Оно не шло сквозь землю; земля растворялась перед ним, переваривалась, чтобы застыть позади в новых, противоестественных формах. Это был не зверь, а сам принцип распада, слепой и неумолимый, движимый лишь одной потребностью — погасить чуждый ему диссонанс жизни. Великий Слепой Червь. Имя пришло мне в сознание само, оставив после себя во рту вкус медной монеты и невыразимого ужаса.

В другом сне я узрел Её. Неподвижный, гигантский мешок плоти, покрытый бесчисленными дыхальцами, каждое из которых обведено хитиновыми пластинками. Из этих жутких пор непрерывно извергалась та самая слизь, основа всего сущего в этом кошмарном месте. А спереди… о, Господи, спереди у неё были щупальца, увенчанные не то яйцекладами, не то жалами. Я видел, как она прикасалась ими к чему-то, что было похоже на спящую овцу, и тело бедного создания начало разбухать, деформироваться, превращаясь в нечто иное, уродливое и послушное. Мать-Слизи. Живая фабрика по переделке мироздания.

Я видел и её отродье. Мерзких Слизиекрылов, парящих на плёнках засохшей слизи, нарушая все законы Божьи и человеческие, их раздутые брюшки кишели личинками, готовыми к новому «посеву». Видел Ткачекрабов, плетущих свои липкие сети из собственных выделений, в которые вплетались и медленно растворялись пойманные твари. Слышал леденящий душу шёпот Многоножек, заползших в щели моего же дома во сне — бессмысленный, монотонный, сводящий с ума.

Просыпаясь, я долго лежал, не в силах пошевелиться, прислушиваясь к ночной тишине. И мне чудилось, что под отчаянный стук моего сердца пробивается другой звук — тихий, влажный шелест множества маленьких лапок, скребущихся о каменный пол подвала прямо под моей кроватью.

Я начинаю понимать, что это не просто сны. Это воспоминания того, что скрыто. Того, на что мы, слепые и самонадеянные, поставили наши дома и наши плуги. Мы распахали не просто степь. Мы вскрыли рану мироздания.

И Оно начало потихоньку просачиваться наружу. Сначала в сны. А потом…

Записи Иоганна Мюллера. Ноябрь 1824 года.

Я более не могу отрицать реальность происходящего. Кошмар перестал быть уделом ночи; он просачивается в мою обыденную жизнь, как та мерзкая слизь просачивается сквозь щели мироздания. Мои дни превратились в бледную, дрожащую копию яви, преддверие того ужаса, что ожидает меня с закрытыми глазами.

Всё началось с плесени.

Сперва я заметил её в подвале, куда спустился за картофелем. Не обычную, зеленоватую или чёрную, а странную, маслянисто-желтоватую, растущую причудливыми, почти геометрическими узорами на каменной кладке фундамента. Она была холодной на ощупь и отвратительно упругой, будто под тонкой плёнкой пульсировала жизнь. Я попытался соскрести её ножом — структура её напоминала не растение, а скорее засохшую кожу или хрящ. От неё исходил тот самый сладковато-гнилостный запах, что преследует меня в снах.

А ночью… о, этой ночью сон был иным. Я не летал в безднах и не брел по глиняным пустошам. Я стоял в своём же подвале. Всё было как в действительности: те же полки, тот же запах земли и овощей. Но с потолка и стен свисали густые, влажные нити той самой паутины, что плетут Ткачекрабы. Они мерно покачивались, и по ним, словно питательный сок по стеблям, пульсировало мутное свечение. В углу, там, где я соскрёб плесень, теперь зияла дыра — не пролом, а словно размягчённый, расползшийся участок стены, превратившийся в нечто среднее между губкой и язвой. Из неё сочилась та самая субстанция, медленно, но верно заполняя подвал.

И я понял, что не один. Из теней, из-за бочек, выползли они. Бледные Моллюскообразные. Бесформенные, студенистые сгустки, оставляющие за собой влажный, блестящий след. Они медленно текли в мою сторону, не с враждебностью, а с отвратительным, безразличным любопытством. Их тела на мгновение принимали знакомые очертания — то гигантской пиявки, то улитки без раковины, усеянной щупальцами, — чтобы затем снова расплыться в аморфную массу. Они были «кровью» системы, и они изучали новую среду обитания. Мой подвал. Мой дом.

Я проснулся с криком, зажатым в горле. Комната была погружена в кромешную тьму, но мне почудилось, что по стене у кровати что-то медленно, плавно скользнуло. Я зажёг свечу дрожащими руками. Ничего. Лишь тень от комода. Но запах… слабый, едва уловимый шлейф того самого кошмарного аромата висел в воздухе.

С тех пор я почти не сплю. Я сижу в своей комнате, прислушиваясь к дому, который скрипит и стонет так, будто вот-вот рухнет. Но это не скрип дерева. Это иной звук — влажный, похожий на трение мокрой кожи о камень. Он доносится из-под пола.

Сегодня днём, в отчаянии, я пошёл к пастору. Я пытался говорить облечь свои страхи в расплывчатые слова о «духовной тоске» и «ночных тревогах». Благочестивый старец выслушал меня, кивая, и прописал мне усилить молитвы и не предаваться праздным мыслям. Он сказал, что тяготы колониальной жизни и тоска по покинутой родине могут породить любые фантазмы. Я видел в его глазах лишь снисходительное сочувствие и лёгкое беспокойство за мое душевное здоровье. Он не почувствовал того, что чувствую я. Он не слышит по ночам влажного дыхания земли.

Теперь я сижу за своим столом и пишу это. Свеча отбрасывает на стены неверные, пляшущие тени. Каждая из них на мгновение кажется мне очертанием чего-то чудовищного — извивающимся щупальцем, многоногой тенью сороконожки, расплывчатым контуром сгустка.

Но хуже всего — это тишина. Та самая, что наступает между скрипами дома. Потому что в этой тишине я начинаю различать его. Едва слышный, похожий на шорох множества иголок по пергаменту… шёпот. Нечленораздельный, лишённый смысла, но от этого ещё более жуткий. Он льётся отовсюду: из-под пола, из щелей в стенах, словно сам воздух нашептывает мне на ухо безумие. Это они. Шепчущие Многоножки. Они уже здесь. Они готовят почву.

Я чувствую, как моё сознание начинает поддаваться. Граница между сном и явью истончается, как гнилая ткань. Сквозь неё проступает кошмарный лик истинной реальности —