Янтарный - Денис Нивакшонов

Он толкнул дверь в главный зал. Она поддалась неохотно, с скрипом.

Зал был пуст. Огромный, затемнённый, с рядами пыльных кресел, уходящими в темноту. Сцена затянута серым, рваным брезентом. Но это было не самое страшное.

В центре зала, в лучах света из дыры в потолке, кружилась одна-единственная пара.

Это были не люди. Это были манекены. Те самые, что когда-то стояли в витрине универмага. Женский манекен в пышном, но потрёпанном платье из советского атласа и мужской — в пиджаке с широкими плечами. Они были покрыты толстым слоем пыли, и их безликие, пластмассовые головы склонились друг к другу в немой пародии на нежность. Они медленно, скрипя на поворотах, вращались на месте, движимые невидимой силой.

И музыка стала чуть громче. Теперь это был старый, потрескивающий вальс, словно его играли на давно сломанном патефоне.

— Вот чёрт… — прошептал Витёк. Его детектор по-прежнему молчал.

Катя зажмурилась. — Это так… жалко и мерзко одновременно.

Лёха чувствовал, как по спине бегут мурашки. Это было не страшно в классическом понимании. Это было глубоко, пронзительно неправильно. Осквернение памяти, карикатура на то, что когда-то могло быть настоящим.

И тут он увидел. В проходе между рядами кресел, в нескольких метрах от них, сидел человек. Пожилой мужчина в рабочей спецовке. Он сидел очень прямо и смотрел на танцующие манекены. На его коленях лежала раскрытая книга. И всё его тело, от макушки до ботинок, было покрыто идеально ровным, густым слоем пыли. Он не двигался. Он был одним из Спящих.

Витёк, побледнев, сделал шаг назад и задел ногой брошенную железную деталь от кресла. Раздался оглушительно громкий лязг.

Музыка оборвалась. Манекены замерли на середине поворота. И медленно, очень медленно, их безликие головы повернулись в сторону троицы. Пустые глазницы уставились на них.

Не сговариваясь, все трое рванулись назад к выходу. Они влетели в фойе и бросились к двери на улицу.

Выскочив на площадь, друзья остановились, запыхавшиеся. Сердце колотилось где-то в горле.

— Вы видели? Вы видели это?! — задыхался Витёк, срывая с головы наушники.

— Видели, — коротко бросил Лёха. Он обернулся посмотреть на ДК. Дверь была закрыта. Всё было тихо.

— И твой прибор ничего не показал, — сказала Катя, и в её голосе звучало не злорадство, а оторопь. — Значит, это не магнитные поля. Это что-то другое.

Она посмотрела на свою руку и вдруг отшатнулась. На рукаве её чёрной куртки лежала ровная, серая полоска пыли. Совершенно такая же, как на Спящих.

С криком отвращения она начала счищать её. Пыль осыпалась легко, не впитываясь в ткань.

— Откуда? — в ужасе прошептала она.

Лёха вспомнил то место, где она стояла в зале. — Там, где ты стояла, на полу… тоже была пыль. Ты наступила в неё.

Он посмотрел на свои ботинки. На носке его кроссовок тоже был серый налёт.

Они не были защищены. Не полностью. «Тиша» мог дотянуться до них. Через пыль. Через память. Через всё, что они принесли с собой на подошвах.

Витёк вдруг побледнел ещё больше. — Ребята… а что, если мы принесли это… к себе домой?

Трое стояли на пустой площади, и внезапно привычный, умирающий посёлок показался им не убежищем, а гигантской ловушкой, каждую пылинку в которой можно было считать вражеским агентом.

Они были не охотниками. Они были добычей. И охота только начиналась.

Заражение

— Надо… надо сжечь это всё, — выдавил Витёк.

— Не поможет, — Катя покачала головой. — Она не на одежде. Она… в голове. Мы видели это. И теперь мы это помним. Вот что страшно.

Они молча разошлись по домам, договорившись по рации быть на связи каждые полчаса. Теперь их страхи были не абстрактными. Они были конкретными, как пыль на рукаве.

Лёха шёл домой и чувствовал себя диверсантом, вернувшимся с вражеской территории. Каждый прохожий вызывал подозрение: не слишком ли он медленно идёт? Не задумчив ли его взгляд? Он ловил себя на том, что тщательно изучает лицо отца, когда тот открыл дверь.

— Что такой бледный? — спросил Пётр Иванович, снимая китель.

— Устал, — буркнул Лёха и пошёл в ванную, чтобы с мылом отмыть руки и лицо.

Вечер прошёл в нервном напряжении. Лёха прыгал от каждого звонка по рации, но голоса Вити и Кати звучали пока нормально — напугано, но ясно. Отец смотрел телевизор, но Лёха заметил, что тот засматривается в одну точку, а пальцы его автоматически ощупывают тот самый мешочек с полынью в кармане.

Перед сном Лёха совершил ритуал: осмотрел свою комнату, закрыл окно на щеколду, положил рацию на тумбочку рядом с кроватью. Он долго ворочался, перед глазами стояли те самые манекены, кружащиеся в пыльном луче света.

Его разбудил звук. Негромкий, настойчивый. Не из рации.

Ш-ш-ш-ш…

Сквозь сон ему показалось, что это шумит ветер. Но ночь была тихой. Он приоткрыл глаза. Комната была погружена в мрак. Звук шёл из-за стены. Из кухни.

Ш-ш-ш-ш…

Это был звук старого радиоприёмника «Спидола», когда он ловит помехи на пустой частоте. Белый шум. Шёпот эфира.

Лёха поднялся. Сердце заколотилось. Он приоткрыл дверь и заглянул в щель.

На кухне горел свет. Отец сидел за столом, спиной к нему. Перед ним на столе стояла «Спидола». Из её динамика лился тот самый мерный, убаюкивающий шум.

Но это было не всё.

Лёха замер, не веря своим глазам. По поверхности кухонного стола, от радиоприёмника к отцу, медленно, как живая, ползла серая полоса пыли. Она была неестественно ровной и густой, словно её высыпали из пакета. Она подбиралась к рукаву отцовского халата.

И самое страшное — отец не спал. Он сидел прямо и одной рукой медленно, методично водил тряпкой по уже начищенному до блеска стволу своего карабина. Скрип ткани по металлу вторил шипению радио, создавая жутковатый, ритмичный аккомпанемент.

— Пап? — тихо позвал Лёха.

Пётр Иванович не обернулся. Его движения не прервались. Только голос, странно ровный и безэмоциональный, прозвучал в такт скрипу: — Всё хорошо, сынок. Иди спать. Скоро… скоро всё будет хорошо. Как раньше.

Пыль тем временем доползла до рукава и начала подниматься по ткани, покрывая её ровным серым налётом.

Лёху парализовало ужасом. Это было здесь. В его доме. Оно добралось до его отца. Не через фотографию, не через мимолётное воспоминание. Оно вело планомерную атаку.

Он вспомнил слова Бабы Зои. «Дать ей то, что она хочет. Но не сном, а… новой пищей. Живой. Шумной.»

Лёха отшатнулся в свою комнату. Его