Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

И Хусуяки увидел, как оба его солдата одновременно роняют винтовки и валятся в пыль, будто из них вышибли дух.

Он только успел перевести взгляд обратно — как трубка пукнула ещё раз.

Следующее, что он увидел, — небо, кривой забор и подошвы своих сапог где-то над головой.

Май 1938 года. Около британской миссии в International Settlement города Шанхая.

— Понабрали, блин, манерных барышень в Красную армию! — ворчал Лёха, таща Хусуяки за ноги за кучу камней. — И ведь выдают этим барышням дипломы штурманов морской авиации!

Китайский рикша, чьего имени никто не удосужился узнать — да и не запомнил бы его в том вихре событий, — оценив обстановку и поняв, что просто свалить не выйдет, уже шустро шмонал японцев с ловкостью опытного напёрсточника.

Судя по ловкости рук и вниманию к мелочам, он явно много лет подрабатывал на рынке, где у кошельков покупателей были свои маршруты и характеры. Через три минуты троица была раздетой почти до нижнего белья, а рикша уже сортировал трофеи по карманам и нишам коляски.

— Командир, ну ты же видел, как он с китайцем… — хромая, выбрался из-за коляски Хватов, но договорить не успел.

Рикша, вдруг переставший быть просто частью пейзажа, дёрнул Лёху за рукав и зашептал быстро и напряжённо, показывая на дальний конец улицы.

Метрах в ста от товарищей из-за угла вышел патруль — трое японцев в изумлении уставились на творящийся у шлагбаума беспредел.

— Куда! Идиоты! — рявкнул Лёха, хватая винтовку Хусуяки и передёргивая затвор.

Рядом грохнул выстрел — один из патрульных всплеснул руками и завалился. Босоногий рикша с удивительной ловкостью передёрнул затвор винтовки.

Лёха выстрелил — мимо. В ответ грохнула пара выстрелов со стороны японцев. От коляски с треском отлетела щепа, превращая её в арт-объект эпохи военного творчества.

Лёха снова передёрнул затвор и выстрелил. От коляски часто и неровно закашлял пистолет Хватова. Бах-бах-бах — второй патрульный сложился пополам. Третий не стал геройствовать — вспомнив старую японскую мудрость, дал дёру.

— Быстро! В коляску! — крикнул рикша, вдруг обретший голос командира взвода.

То, что было дальше, вряд ли кто запомнил чётко. Всё слилось в безумный калейдоскоп: узкие улочки, тряские повороты, мимо мелькали забегаловки с лапшой, помойки, орущие китайцы, лотки со снедью, стены, двери, козлы, гуси и запах жареного тофу.

Рикша нёсся как проклятый, коляска подрыгивала, визжала и скрипела. Лёха выпрыгнул и схватился за ручки, помогая китайцу тянуть ношу.

— Лежал я тут в госпитале… — Лёха тяжело хрипел лёгкими, попутно переводя свою речь на китайский для рикши, — сел там с медсестрой ихней, китайской, на лавочку и задумался!

Коляска резко накренилась на повороте, Хватов судорожно схватился за стенки.

— Неправильно я живу! Надо… — стараясь попасть в такт шустро перебирающему ногами китайцу, простонал наш герой, — Пить надо меньше! Курить бросить! Девок… ну, с девками сложно…

Коляска влетела в узкую улочку, распугивая гусей и чуть не снеся торговые лавочки.

Рикша ещё прибавил ходу. Герой Союза, а временно, по совместительству, помощник китайского рикши перешел на галоп.

— Надо спортом заняться, — всхлипывал Лёха, — на диету сесть, чай зелёный пить, от женских… ну этих… от мед… сестричек отвлечься…

— Командир! — заорал Хватов, помогая коляске вписаться в очередной поворот. — Не отвлекайся!

— Ну её, нахрен, эту лавочку! Больше на неё не сяду!!!

Минут через пятнадцать они остановились в закоулке, у пролома в стене, затянутого колючими кустами. Лёха согнулся пополам, ловя воздух, пытаясь отдышаться.

Рикша улыбнулся щербатым ртом и рассыпался в быстрой скороговорке, показывая на пролом. Потом показал пять пальцев, потом ещё пять, потом почесал голову и снова показал пальцы.

— Чё он говорит? — хрипло спросил Хватов, сползая с сиденья.

Лёха перевёл:

— Говорит, я стану великим полководцем. Генералом. Раз пью, курю, и девок, говорит, драть надо, пока не сдохнешь.

— А я? Тоже стану генералом? — с надеждой поинтересовался наивный советский штурман.

Лёха пожал плечами:

— Говорит, тебе не светит. Тебя бабушка мало в детстве хворостиной лупила по ж***пе!

Глава 10

Ай, не ка-ра-шо, ай, не ка-ра-шо!

Середина мая 1938 года. Набережная в центре города Ханькоу.

С отъездом Маши жить одному в пустой комнате Лёхе стало скучно. Тишина звенела так, что казалось — даже комары жужжат вполголоса, будто из уважения к его тоске. По утрам он долго сидел на кровати, глядя на чужой чемоданчик в углу, и вспоминал, как она собиралась, как запах её духов ещё держался в воздухе.

Через пару дней такого мазохизма наш товарищ плюнул, собрал пожитки и перебрался в красивое здание на набережной — белое, с колоннами, с широкими балконами, откуда видно Янцзы. Дом охраняли полицейские в чёрных френчах, с белыми ремнями и чрезвычайно важными лицами.

Когда-то тут был клуб Japan — заведение сомнительной нравственности, где иностранцы пили виски и танцевали, пока им не напомнили, что за окном идёт война. Теперь же в этих стенах квартировали советские лётчики — шумные, усталые и живые. Название старое, кстати, прижилось. Иронично, конечно, но все продолжали говорить: пойдём в Жапань.

Лёха расположился в маленькой угловой комнате под крышей, с видом на реку. По вечерам он выходил на балкон, смотрел, как солнце тонет в мутных водах Янцзы, и говорил:

— Хорошо-то как, Маша!

А курившие ниже лётчики эхом повторяли:

— Твою мать, твою мать… — и ржали, как лошади.

В этот день, идя с Сашей Хватовым и новым стрелком-радистом по набережной Ханькоу, Лёха был в редком приподнятом настроении. День выдался мирный, самолёты целы, начальство сыто, и потому в душе зачесалось то особое чувство, которое в обиходе называют «побаловать экипаж».

— Вот бы чего-нибудь полезного, — сказал Лёха, — но не из спирта. И не из табака.

— Ага, — согласился Хватов, — карандашей. Цветных. А то чертить совсем нечем, да и чтобы жизнь веселее рисовалась.

В тридцатых годах в нищем Китае карандаш — это почти как револьвер: редкий, дорогой и всегда кому-то нужный. И вот наша троица зашла в лавку какого-то китайского купца. Лавка была из тех, где пахнет краской, чаем и деньгами. На полках — веера, чернила, маленькие фарфоровые чернильницы, а за стойкой сам хозяин — гладкий, улыбчивый, как кот, который знает цену и своему товару, и вашим слабостям.

— Имеются ли карандаши, — спросил Лёха, вытаскивая все свои познания в языке, — такие, два или три цвета в одном?

Хозяин поклонился и сказал, что имеет. Новое поступление из Сянгана, фабрика Fing Sung Pencil Co., очень хорошее качество.

— Ай, ка-ра-шо, ай, ка-ра-шо! — повторял уже дрессированный советскими воинами и подкованный в русском хозяин лавки.

Только вот выяснилась беда — цены ещё не знает, но к вечеру, если господа пожелают, он доставит прямо на аэродром.

— А чтоб не перепутать, — добавил он, — прошу написать на коробочках фамилии заказчиков.

Лёха, не моргнув, продиктовал на китайском:

— Товарищи Брежнев, Горбачёв и Хрущёв.

Хватов заржал в голос, радист захрюкал, а купец серьёзно записал, поклонился и пообещал точность исполнения.

К вечеру, когда солнце уже клонилось к Янцзы, на аэродроме поднялся шум. Китайская полиция на въезде поймала шпиона, который пытался протащить на территорию два ящика с динамитом, привязанные к ослику. При задержании он вопил, что это ящики с карандашами и заказали их три советских пилота — товарищи Буй, Гуй и Х…й.

На следующее утро смех в штабе стоял до самого обеда. А ещё через день китайские полицейские с величайшей учтивостью привезли на аэродром два больших, но аккуратных ящика цветных карандашей. Фирма Fing Sung Pencil Co. — красным с одной стороны, синим с другой.