Он вам не Тишайший (СИ) - Шведов Вадим

— Выросло-то, выросло, — соглашается Иван, снова берясь за топорище. — Только замучились мы с этими учёными новшествами. То плуг приволокли, то мерить землю стали верёвками с узлами. Семена протравливать велели какой-то бурдой. Теперь вот амбары по-немецки строим. Уже и не знаю, чего ещё ждать.

— А с плугом-то что? Слышал, менять хотят? — интересуется Антип.

— Да, — кряхтит Иван. — Говорят, в Академии думают новый внедрять. Чтобы один конь тянул, да легче входить стал и два слоя переворачивал. Обещали на днях привезти на опытное поле. Опять нам, значит, переучиваться.

Оба на минуту замолкают, представляя себе этот бесконечный поток нововведений.

— Ладно, — вздыхает Антип, первым нарушая молчание. — Возмущаемся мы, возмущаемся, а результат то какой. Видел когда? Я — нет. Значит, не зря они там, в своих палатах каменных, головы ломают.

— И то верно, — после некоторого раздумья соглашается Иван. — Может, они и впрямь понимают то, чего мы с нашим умом не доходим. Неспроста же царь-батюшка такие хозяйства по всей стране разводит. Говорят, если здесь всё привьётся, то и другим также велят сделать.

— Привьётся, не привьётся… — глубокомысленно заключает Антип, смотря на почти достроенное, необычное, но уже прочное и надёжное здание амбара. — А привыкать нам всё равно придётся. Новое время, видно такое. Урожай-то не врёт.

Он бросает взгляд на бескрайнее поле, где женщины, словно яркие маки, уже заканчивают свою работу. Снопы стоят ровными рядами, обещая сытую зиму и новые, ещё невиданные перемены.

Возвращаюсь во дворец с мануфактуры у Покровского. Дорожная пыль въелась в одежду, а запах дыма и металла пропитал меня насквозь. Но сейчас я думаю не о производстве. В голове бьётся одна назойливая мысль: получится ли? Получится ли у академиков воплотить в жизнь обрывки моих воспоминаний о том, как должны идти дела в сельском хозяйстве.

За окном кареты мелькают подмосковные поля. Уже август на исходе и страда в самом разгаре. Где-то там, на опытных полях под надзором учёных, сейчас жнут первый хлеб, взращённый по новым правилам. Многополье, отборные семена, «особый навоз»…Сердце сжимается от нетерпения и досады. Надо было самому поехать посмотреть, а не на ткацкие станки глазеть. Но затем я останавливаю себя, с силой опираясь на ручку кресла. Нет, Лёха, нельзя объять необъятное. Нельзя быть повсюду. Доверил — и жди. Дай срок.

Мысленно снова перебираю, что успел им наговорить, выуживая из памяти картинки давно забытых школьных уроков и смутные образы из документальных фильмов. Картофель. Это был главный козырь. Сказал, чтобы искали, выписывали у голландцев любыми путями. Говорил про томаты, петрушку, подсолнухи. Упоминал про косы и грабли, рассказывал про севооборот и что земле нельзя давать истощаться. Объяснял, что плуг должен быть иным, не нашим, допотопным, а таким, чтобы один конь тянул и пласт переворачивал как следует. Хотя ведь сейчас даже не то что убогий плуг, а больше соха используется. Неудивительно, что урожайность получается в среднем сам — 3 (отношение общего сбора хлеба к количеству посеянных семян). А ведь ещё и проблема сохранить то немногое, что выходит. Отсюда и нищета с голодом. Пришлось требовать строить амбары не абы как, а с вентиляцией и двойными стенами, чтобы зерно не портилось. Сказал начать с малого — с этих самых образцовых хозяйств, чтобы мужик увидел своими глазами выгоду и потянулся за новым без принуждения.

Вздыхаю, глядя на мелькающие мимо убогие бревенчатые домики — землянки. Как кроты живут! Проклятье! Даже если у академиков хоть что-то да выйдет в этом году, до всей Руси новшества в лучшем случае дойдут лет через пять, а может, и больше. А хлеб нужен сейчас. Казна до сих пор пуста, а народ бедствует. Пришло донесение с голубем, что вроде как нашли золото. Но залежи надо ещё разрабатывать, стройку организовывать, перевозку, охрана нужна. Да и вряд ли очень много будет. Для большего необходимы совершенно иные масштабы разведки. Но даже так, — деньги сейчас необходимы любые. Случись один-два неурожайных года или крупное вторжение неприятеля, и все мои планы рухнут как карточный домик. Армия, флот, мануфактуры — всё это требует полных амбаров и сытых мужиков.

И ещё одна мысль меня гложет. Тихо и навязчиво. В последнее время я слишком многого добился. Сломал боярскую оппозицию, начал реформы, заставил шестерёнки государства крутиться быстрее. А теперь интуиция, та самая, что всегда меня выручала на сцене и в жизни, снова шепчет: переборщил. Слишком рискованно и быстро действовал. За таким взлётом может следовать падение. Где-то таится угроза, невидимая, неосязаемая, но неизбежная. Я чувствую её кожей как приближение грозы. И это бесит больше всего. Не вижу, откуда ждать удара. Извне? От тех же поляков или шведов? Изнутри? От тех, кто притих и затаился, смирившись пока с моей волей? Это слепое ожидание выматывает сильнее любой явной опасности.

Карета въезжает в Спасские ворота, и суета кремлёвского двора ненадолго отвлекает. Приказной люд деловито снуёт между казёнными зданиями, стрелецкие патрули чётко отрабатывают службу. Порядок, а может видимость полного порядка? Все привыкли, что их государь — странный. Не спит после обеда, не пропадает на псарне или на охоте неделями, не засиживается на пирах с боярами. Он молится, работает, читает непонятные книги и требует того же от других. И эта привычка начала менять сами устои дворцовой жизни. Суета стала деловой, а молва более осмысленной.

Поднимаюсь по лестнице в свои покои. Прохожу через сени, где на стенах висят изображения святых и праведных князей в тёмных, почти чёрных от времени красках. Дубовые половицы под ногами слегка поскрипывают. Воздух прохладен и насыщен запахом воска. Вхожу в приёмную палату. Высокий потолок с мощными сводами расписан причудливыми травяными узорами и изображениями единорогов — символов чистоты и могущества. Стены обиты тёмно-малиновым сукном, на котором золотом поблёскивают широкие рамки икон. У печи, облицованной расписными изразцами с синими цветами, на резной лавке за столом что-то пишет приставленный сюда стряпчий. Он вздрагивает и вскакивает при моём появлении, замирая в почтительном поклоне. Киваю ему, прохожу дальше.

Личная опочивальня — место куда более скромное. Кровать с высоким изголовьем, большой стол, заваленный свитками и несколькими книгами в кожаных переплётах. В красном углу — складень с образами, перед котором теплится лампада. Ничего лишнего. Роскошь тронных залов — для внешнего эффекта и красочной игры. Здесь же я должен отдыхать и думать. Или пытаться думать, пока мысли путаются в клубок тревог и сомнений.

Вспоминаю, что обещал сразу по приезду навестить сестёр. После венчания и тех кровавых зимних событий с боярским бунтом что-то в них изменилось. Стали тише, отстраненнее. Раньше могли прибежать, обнять, поболтать, спросить. Теперь лишь почтительный поклон, сдержанная улыбка и взгляд, устремлённый куда-то в сторону. Боятся? А может, в них говорит родовая боярская кровь, не могущая простить расправы над «своими»? Или их смущает моя новая роль «пастыря», в которую я сам же себя и загнал? Надо понять. Нужно почувствовать их настроение. В этой вотчине интриг и шёпота, женская половина дворца зачастую видит и знает больше, чем вся моя гвардия и приказ Хитрово.

Привожу себя в порядок. Решаю идти. Выхожу из опочивальни, направляясь вглубь дворца, его женскую половину. За мной следуют двое служилых. Больше и не надо, — охраны здесь с избытком. Длинные, немного темноватые переходы. Стены расписаны библейскими сюжетами, но краски начали тускнеть. Из небольших окон льётся мягкий вечерний свет, ложась на пол золотыми квадратами. Внезапно воздух запах чем-то домашним, — печёным хлебом и сушеными травами. Охрана не идёт дальше. Я на женской половине.

Мои шаги эхом отдаются под сводами. По пути встречаю двух мамок, несущих полотенца. Они шарахаются в сторону, прижимая свёртки к груди и опуская глаза. Слух о моей святости и суровости работает безотказно, а горьковатый привкус от этого осадком ложится на язык.