Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Однако отказаться от торпед оказалось выше сил политического и военного начальства. Пафос шести единиц грел души, как бутылка маотая — дико вонючей, почти токсичной водки — в холодный вечер. И вот уже Буров с Лёхой целую неделю крутили эти чугунные сосиски, ругались, матерились, разбивали пальцы о подвесы и в конце концов всё-таки умудрились пристроить английское изделие к единственному оставшемуся целым самолёту морского звена.

Перед самым вылетом Лёха ещё раз повторил Хватову порядок работы:

— Выйду на двадцать–двадцать пять метров и держу двести километров в час. Берём курс так, чтобы пройти прямо по носу того, кого решим топить. За метров шестьсот–семьсот сбрасываешь нашу «англичанку». Собственно, как страшно станет и… и покажется, что корабль закрывает весь передний блистер, — посмеялся Хренов. — В воде у неё крыльчатку напором раскрутит, двигатель схватит, и метров через сто взрыватель встанет на боевой взвод.

— Запомнил, командир! Всё будет в ажуре! — Хватов, конечно, употребил несколько иные выражения, подхваченные от командира; его было трудно поколебать сложностью задачи.

Лёха кивнул на бомбовый прицел.

— Торпедный треугольник считать прицела всё равно у нас нет. Да нам и не надо — при сбросе почти в упор.

И именно с этой болтающейся под брюхом «пиписькой», как сплюнул Буров, Лёха и ушёл в хмурое, низкое утреннее небо.

Начало июня 1938 года. Побережье около устья Янцзы в районе Шанхая.

Вдали, за извилистой лентой притока Янцзы — Хуанпу, в лёгкой дымке утреннего тумана проступали расплывчатые очертания Шанхая. Со свойственным ему хулиганством Лёха, конечно, прочитал на карте Huangpu River как Хуянг-пу, но был жёстко поправлен бдительными старшими товарищами.

Лёха посмеялся над собой — тихо, почти беззвучно. Когда-то, в прошлой жизни, ещё там, в двадцать первом веке, он ездил в Шанхай на выставку, надеясь выловить среди павильонов пару толковых поставщиков. День был жаркий, влажный, с липкими запахами моря. Он шёл по набережной в центре Шанхая, оглядываясь на бесконечное человеческое море, и ощущал себя большим белым буаной, возвышающимся над китайской толпой как пожарная каланча над деревней.

В какой-то момент, глядя на широкую, буро-стальную воду под высокими мостами, Лёха совершенно искренне сделал комплимент китайцам:

— Янцзы у вас тут ничего такая, впечатляющая речка, раза в четыре побольше, чем наша Москва-река.

Китайские партнёры сначала замерли, а потом захихикали.

— Это не Янцзы. Это Хуанпу… приток, — выдавил китаец, утирая слёзы. — Всего лишь боковая речушка. Пятьсот, ну может, шестьсот метров шириной, не больше. До Янцзы ей как до Луны на рикше.

— В смысле? — Лёха искренне удивился и, недоумевая, спросил: — А вон океанские суда прямо в центре города?

— Конечно, — китайцы снова прыснули. — Это всего лишь приток большой реки. Янцзы — там, дальше. Вот она действительно большая.

Он тогда долго не мог поверить. Океанские суда шли совсем рядом с центром города, а это, оказывается, всего лишь приток великой реки.

Лёха вёл СБ, прижимаясь к нижнему краю низкой облачности, над устьем Хуанпу — небольшой по китайским меркам речке, на которой стоял порт Шанхая с верфями и складами по обе стороны. Внизу мелькнули краны, баржи, пароходы с намалёванными на палубах иностранными флагами.

Через несколько минут под крылом растянулась мутно-серая гладь Янцзы — не река, а целое море. От берега до первого длинного песчаного острова посреди реки было километров семь-восемь, ещё столько же от него — до противоположного берега, теряющегося в дымке. Между ними, в устье, медленно двигались военные корабли — будто на витрине, чётко вырезанные из стали и тумана. «Японские», — решил Лёха.

Внизу виднелся крейсер, пара эсминцев и несколько транспортов. Они медленно шли вдоль фарватера, крейсер изрядно дымил тонкими трубами, над эсминцами дрожал нагретый воздух. Ветер тянул сизую дымку вперёд по ходу эскадры, вдоль реки, блестели отливом броневые борта, на палубах копошились крошечные фигурки.

— Красиво живут, гады, — пробормотал Лёха, наклоняя машину, прижимаясь к нижней кромке облачности.

Под центропланом самолёта висела подвешенная на кронштейнах единственная капризная «англичанка», во внутренностях которой покопались очумелые ручки советских инженеров.

Начало июня 1938 года. М остик крейсера «Идзумо», побережье около устья Янцзы в районе Шанхая.

Тайса, или, на европейский манер, капитан первого ранга, Ока Арата, сорокавосьмилетний, сухощёкий и весь аккуратный, стоял на мостике и мрачно смотрел вперёд, туда, где под серым маревом вырастало китайское побережье. Вид у него был такой, будто он наелся тухлых суши и ещё и запил всё самым вонючим сакэ — что, впрочем, обычно и бывало при подходе к этим берегам.

Всего пару лет назад он с тоской сдал пост военно-морского атташе в Великобритании и вернулся на родину. Второй раз за свою карьеру. И надо признать, Лондон был ему куда как ближе, приятнее и понятнее, чем эти земли, населённые варварами. Сильнейшая страна, лучший флот и лучшие верфи, чёткие правила и английский порядок, без которого он, сам того не замечая, уже начал скучать. Европа была его миром.

А теперь он возвращался в Шанхай. Его старый «Идзумо» — корабль, которому уже почти сорок лет, легенда прежней войны, гроза Владивостокского отряда в августовском бою в Корейском проливе, где он добивал «Рюрика», а позже ещё и участник Цусимы — был кораблём, на котором негде было ставить отметки о боевых подвигах. Но… он был старым. И совершенно некомфортным.

Идзумо уже год базировался в Шанхае, превращённый почти в стационер. В прошлом году он с трудом выдержал налёт китайских бомбардировщиков и атаку торпедных катеров. Ока тогда впервые понял, как мало смысла осталось в старых броневых плитах. От гибели их спасли криворукие китайские пилоты, герои-лётчики с «Каги», да и собственные канониры оказались на высоте, утопив пару катеров.

Теперь же крейсер шёл во главе небольшого каравана. Из Японии сюда везли всё: горючее, боеприпасы, запчасти, даже еду — унизительная, но необходимая роскошь. И ещё — газ. Ядовитый газ. Аккуратно закаченный в здоровенные баллоны, тщательно охраняемый, раздражающе близкий. Ока старался держать транспорт с ядовитой заразой подальше, поручив его прикрытие эсминцам. Слишком уж тревожно было иметь такую ношу в кильватере.

Он уже мысленно смирился с двумя неделями стоянки в жарком, беспокойном Шанхае, когда сигнальщик на мостике подал голос:

— Одиночный самолёт! По курсу, на пределе видимости!

Ока поднял голову. На таком расстоянии ещё ничего нельзя было сказать, но он чувствовал, как неприятно кольнуло под ложечкой. Своих самолётов таким курсом ждать не приходилось, а противовоздушная оборона у его крейсера была смехотворной — несколько устаревших орудий, которые годились разве что для парадов.

Он коротко, почти сухо сказал:

— Передать на эсминец «Сараюки»: сблизиться немедленно.

Если это китайцы — неприятно.

А вот если это русские — смертельно опасно.

Ока наклонился к переговорной трубке и сказал ровно, без эмоций:

— Машинам. Перейти на нефтяное топливо.

Официально — для быстрого набора хода перед возможным налётом. Неофициально — ему до чёртиков надоело дышать угольной гарью, которая каждый день въедалась в форму и кожу. Внизу ответили коротким гулом подтверждения, старый корпус едва заметно дрогнул, переходя на более живой режим работы. Ока тихо проворчал:

— Хоть немного нормального воздуха, — и повернулся обратно к первому помощнику, словно ничего не произошло.

Ока покосился на матроса из штурманской вахты, тот тоже тихонько поморщился. Всё было ясно без слов.

— Докладывать о наборе оборотов, — сухо добавил Ока, вновь натягивая на лицо привычную маску холодной служебной отстранённости.

Начало июня 1938 года. Небо над устьем Янцзы в районе Шанхая.

Лёха снова взглянул вниз — и едва не усмехнулся. Крейсер был какой-то… ну, старый, что ли. Не как современные вытянутые чёрно-серые «коробки», а как будто вылезший со страниц какой-нибудь хроники про Русско-японскую войну.