Ловкач - Ник Перумов

— Нашёл тоже прислужницу себе. «Спаси, спаси»… Может, и спасу, а может, поздно уж. Ты хоть понимаешь, что в дом тащишь? Эта дрянь — не простуда.

— Понимаю, — сказал я коротко. — Но если не ты, то некому.

Она крякнула, обтерла ладони о передник.

— Ладно уж… коли Ловкач просит — попробую. Но запомни: за всё платить придётся. Бесплатно и трава не растёт.

— Сказал же — заплачу.

— Дурень! — обрезала она. — Тут не червонцами платят.

Повернулась, махнула рукой куда-то в темноту:

— Гвоздь! Тащи жаровню, работать будем, варить да замешивать.

Из дверей появился здоровенный верзила, в чёрной рубахе и кузнечном фартуке, словно только сей момент трудился у горна. Он молча взглянул на Савву, потом на меня.

— Ну что стоишь? — рявкнула Вера Филипповна. — Руки в ноги — и раздувай!

Гвоздь кивнул и пошёл обратно в горницу, загремел там железом.

Старуха же уже рылась в связках трав, которыми густо увешаны были стены, бормоча вполголоса:

— Зверобой, полынник, чёрная крапива, белена… Так… С этих начнём, дальше видно будет…

Выбирала не глядя, будто знала и на ощупь, где что.

Почувствовала мой взгляд, обернулась, нова глянула на меня исподлобья.

— Охта! Мёртвый квартал!.. И вот скажи мне, Ловкач, зачем ты малых с собой тягаешь, а? Ох и дурень же ты, зла на тебя не хватает!.. Полез очертя голову, да ещё и мальца туда! Ума много надо, чтоб дитё к Узлу водить? Не ходят туда честные воры, не наше то дело. Вот попался бы ты, аки кур в ощип, что делать стал бы? Совсем башкой поехал? Не знаешь, чем кончается, коли дети в «ворс» вляпаются?

Я молчал. Но взгляда не отводил.

Она фыркнула и кинула охапку трав в глиняную чашу.

— Ну, гляди. Раз пришёл — теперь сам и держи его, чтоб не рыпался. Остальное за мной.

Она поднялась, подошла к Савве, присела рядом. Одной рукой обняла за плечи, другой поднесла только что заполненную чашу с сухими травами.

— Порча это, — сказала ровно. — Метка. Потому-то честные воры туда и не ходят. Не лезут к самой смерти. Даже если не так зацепит, как Савву твоего, всё одно — метку легко подхватить. А с оной меткой, говорят, люди долго не живут.

Я нахмурился.

— Умирают?

Неожиданно ответил мне Гвоздь. Его голос был глухой, словно из-под земли:

— Исчезают.

Он взглянул мне прямо в глаза, и в этом взгляде не было ни страха, ни сомнения. Только сухая констатация. Гвоздь не страшился, просто… не хотел пропасть по-глупому.

Вера Филипповна меж там подсунула чашу Савве под самый нос.

— Вдыхай, малой. Глубоко вдыхай.

— Ж-ж… жжётся, — кое-как выдавил Сапожок. На глаза ему навернулись слёзы.

— Жжётся, а терпи! — прикрикнула травница неожиданно резко. — Ловкач! Сам чашу держи, мне малому микстуру сделать надо!.. Гвоздь! Жаровня готова? Самовар ставь! Кипятка мне много понадобится.

Я шагнул к Савве, принял из сухих старушечьих ладоней глиняную чашу, заполненную её травами. Они пахли… странно. Беспокояще. Что-то в них и впрямь было такое, что я определить никак не мог.

Сапожок хрипел, трясся, по щекам катились слёзы — не потому, что он плакал, а сами собою.

— Дыши, малой, — твёрдо сказал я. — Дыши, сейчас баба Вера поможет… Ты веришь ведь ей?

Гвоздь меж тем быстро поставил на жаровню маленький закопчённый чайник и уже разводил огонь в здоровенном самоваре. Вода вскипела быстро, и травница принялась кидать в большую кружку шепотки то одного порошка, то другого, быстро и ловко откупоривая баночки и склянки, коими плотно уставлены были все полки, от пола до потолка.

— Ведьмина слеза, — бормотала она, — отвар из неё мор из крови гонит… Змиев корень теперь, он метки нечистые снимать помогает… Прокуд-трава, цепи разомкнёт, недоброе слово рассеет… Молочай мертвецкий, ох, и не люблю его, да никак не обойтись… горек до слёз, а дыхание очищает… Огневицы семя кинем, она огнём огонь болести выжжет.

Вера Филипповна всё бормотала, не отрываясь от своих трав и склянок. Казалось, она ругалась и разговаривала сразу и со мной, и с самим Астралом.

— Всё вы, ворьё, одинаковые, — бурчала, отмеряя щепоть за щепотью. — Думаете, вас метка не тронет, будто вы избранные… А метка — она всех берёт, и малого, и большого. И князей, и последнего нищего. Только дураки думают, что можно по Узлам шастать и без платы уйти.

Гвоздь молча подал ей закопчённый ковшик с кипятком. Вера Филипповна плеснула воду в кружку, и по комнате разошёлся густой, едкий пар. Я и сам едва не закашлялся, но Савве поднесли кружку прямо к лицу.

— Дыши, малой, глубже! — скомандовала она. — Не задышишь — я сама тебе дыхалку разомкну!

Савва захрипел, но вдохнул. Слёзы хлынули из глаз, он затрясся сильнее. Я уже хотел вырвать у него кружку, но Вера Филипповна стукнула меня по руке костлявыми пальцами.

— Не мешай! — рявкнула она. — Сгинет — моя вина, выживет — тоже моя. Твоя забота — держать!

Я стиснул зубы, крепче обнял мальчишку за плечи. Он бился в руках, как пойманный заяц, и только упорное сипение и слёзы выдавали, что он ещё не в агонии.

Вера Филипповна тем временем продолжала своё колдовство. Бросала в кружку один порошок за другим прямо под носом у Сапожка, а потом вдруг вытащила из-за пазухи крохотный пузырёк с мутноватой жидкостью.

— Чёрное молоко, — пробормотала она. — Для чужой скверны. Для своей — яд, для чужой — лекарство.

Она капнула каплю в кружку, и пар сразу стал лиловым. Это был не чернильный — а неприятный цвет гангрены.

— Вот теперь, — сказала она, поднося кружку к губам Саввы. — Глотни, малой. Глотни и держись.

Савва попытался оттолкнуть её руку, но теперь уже я перехватил и удержал. Он закашлялся, но глотнул — раз, другой. Лицо его исказилось, словно он проглотил живого угря, и на губах выступила пена.

— Терпи! — приказала Вера. — Оно должно выйти. Гвоздь! Таз давай!..