Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки. Часть 2 (СИ) - Хренов Алексей

Лёха украдкой посмотрел на высотомер:

— Высоты потеряли немного, но её и так было метров двести — почти на бреющем шли, — подумал он.

Он прибавил обороты единственному оставшемуся мотору — тот зарычал сильнее, и самолёт стабилизировался.

Лёха попробовал аккуратно взять штурвал на себя. Самолёт лениво отозвался, пытаясь в ответ завалиться влево, на раненое крыло. Вверх он лез, но буквально по сантиметрам, неохотно и очень медленно.

— Нда… набрать хотя бы тысячу семьсот, чтобы перескочить через Дабашань, нечего и думать, — грустно констатировал Лёха.

— Штурман, сколько нам до Ханькоу, если вдоль Янцзы, вокруг хребта? — стараясь придать своему голосу спокойствие, спросил он.

На мгновение в самолёте воцарилась странная тишина — если это вообще возможно при рёве единственного мотора.

— Сейчас скажу. — Хватов во всём любил точность. Хорошее качество для штурмана, но теперь оно только злило Лёху.

— Саша! В жопу точность! Сколько примерно? Триста? Двести пятьдесят? И до фронта сколько?

Начало июля 1938 года. Транспортный борт DC-3 между Ланьчжоу и Ханькоу.

Журналистка газеты Комсомольская правда Анна Логинова третью неделю добиралась в Китай. Не сказать, чтобы она рвалась в эту командировку, но любопытство — жадное, живое, профессиональное — грызло её изнутри, да и главред очень просил. Двадцативосьмилетняя, высокая, эффектная брюнетка с выразительными глазами и красиво очерченными, чуть капризными губами, она прекрасно знала цену своей внешности и тому интересу, который вызывала у мужчин, — и пользовалась этим вниманием не то чтобы совсем уж беззастенчиво, но исключительно умело.

Китай поразил её сразу. Контраст — вот первое слово, пришедшее в голову. Пафосные фасады, разряженные правители, роскошные приёмы, и за углом — грязь, тени трущоб и зверская нищета. Анну разрывало между восхищением и отвращением.

И вот теперь — заключительный перегон до Ханькоу.

Ей повезло поймать транспортный самолёт самого Ворошилова — новенький DC-3 — и теперь вокруг Анны вились лётчики, наперебой предлагая помощь, уступая места, приглашая в кабину и мечтая о репортаже на первой странице. Аня не могла разбить их ожидания — заинтересованно записывала откровения в блокнот, приоткрывая рот и старательно распахивая глаза.

Теперь, сидя на жёстком бортовом сиденье, она мечтала. Ещё час — и Ханькоу, новая столица Китая. Центр войны, интриг и побед. Её ждали фотографии, репортажи о героях-лётчиках, и, конечно же, новые знакомства — ведь судьба всегда благосклонна к тем, кто не боится идти вперёд. Да и о муже уже пора подумать, недавно решила Аня.

Она глубоко вздохнула, прижалась к вороту тулупа щекой и улыбнулась. Пожалуй, эта командировка всё же стоила того, чтобы терпеть три недели дорог.

Начало июля 1938 года. Пара бомбардировщиков не далеко от Аньцина.

— Триста десять до Ханькоу… если прямо вдоль гор, — Сухов прокашлялся. — Ну, может, чуть меньше, если где-то срежем… А до фронта — зависит, где он теперь…

— Прибью гада, — не удержался Лёха.

— По карте — сто шестьдесят, — быстро проговорил штурман.

Лёха кинул взгляд на топливомер. Ну, в общем, должно хватить, но в режиме «экономия до последней капли».

Он попробовал дать небольшой крен вправо. Самолёт взбрыкнул, не желая задирать больное крыло. Крутить двести семьдесят через левое крыло над рекой Лёха побоялся. Так они на пару — взбрыкивая, чуть теряя высоту, отруливая вправо и снова суть набирая — за несколько минут одолели градусов сорок пять вправо, взяв курс к тёмно-синим зубцам гор вдали.

СБ на одном моторе летел отвратительно — он терпел полёт. Стрелки температуры воды и масла правого двигателя дрожали у красной риски — 95°. «Спирт „Рояль“…» — почему-то пришло в голову Лёхе. Дальше только перегрев, но если придётся сбросить газ — потерянную высоту уже не вернуть.

Машина словно зависла, как огромный задыхающийся бегемот, но всё же упрямо ползла вверх — по сантиметрам, с отдышкой, по крупицам.

И тут ожил стрелок:

— Командир! Хрюкин заложил вираж и снижается! Идёт к нам!

Лёха покрутил головой, но не увидел приближающийся самолёт и опять сосредоточился на пилотировании своего аэроплана.

— Командир! Ребята идут выше и метров на триста позади, — через пару минут снова сообщил стрелок.

Минут двадцать ничего не происходило. Ковыляющий на одном моторе Хренов и привязанный к нему Хрюкин отошли от реки километров на тридцать, оставили Аньцин по левую руку и подошли вплотную к горам. Лёха сумел выжать из машины всё, что она могла дать в таком состоянии, и набрал аж целых шестьсот пятьдесят метров высоты.

Стрелок первым нарушил вязкую тишину в наушниках:

— Командир! Вижу сзади справа и здорово выше, со стороны Аньцина… Нас пара точек догоняет, далеко пока! — подал голос стрелок. — У хрюкинского стрелка колпак закрыт, они не видят ничего.

— Не было печали… — протянул Лёха и уже тише, почти себе под нос, добавил: — но купила баба порося. Смотри в оба.

Попытка подать сигнал покачиванием крыльев ни к чему не привела. Лёху и без того периодически качало, так что жест остался незамеченным.

Минуты тянулись вязко, как смола. Минут через пять в наушниках снова ожил стрелок:

— Командир… Пара бипланов, японцы. Пара километров до них. Догоняют.

— Покрути свою шарманку вправо-влево, чтобы Сухов заметил, потом дай короткую очередь по направлению японцев, — приказал Хренов.

Сзади простучала короткая трель ШКАСа.

— О! Проснулись! Хрюкинцы засуетились, колпак сбросили и пулемёт выкатили.

Хрюкин сократил дистанцию и теперь шёл правее, метрах в пятидесяти–семидесяти позади Лёхи. В этот момент японцы догнали хромающий СБ и зависли метрах на пятистах выше, изучая обстановку, будто прицениваясь, и затем ринулись вниз. Им навстречу сразу потянулись огненные нити ШКАСов.

Первая атака у японцев не удалась. Зато стрелки бомбардировщиков свели свои трассеры на самолёте ведущего и изрядно его потрепали.

Провалившись вниз, японцы попытались зайти снизу и сзади, целясь в ползущий СБ Лёхи. Стрелок куда-то палил из нижнего пулемёта, сопя и ругаясь на телескопический прицел.

— Да, вот тебе Красная Шапочка и Серые волки! — подумал Лёха, стараясь хоть как-то маневрировать.

— Командир, фронт прошли, — как всегда вовремя подал голос Хватов.

Хрюкин дал газ и буквально спикировал под самолёт Лёхи, подставляя атакующие истребители своему, торчащему за верхним пулемётом стрелку.

Абдулла не разочаровал, влепил несколько длинных очередей — и снова в ведущего японца. Тот, правда, тоже успел прошить хвост хрюкинской машины, прежде чем враги отвалили в сторону, уходя на набор. У ведущего за кормой потянулся рваный дымный хвост.

Хрюкин дал газ и тоже стал набирать высоту, стараясь выйти на одну высоту с Лёхой. Сам же Лёха мог лишь осторожно и плавно сваливать самолёт на больное крыло, пытаясь ускользнуть с линии прицеливания — и при этом судорожно борясь за остатки высоты.

В третью атаку японцы поменялись. Ведущий отставал всё больше и больше и стрелял издалека, зато ведомый заходил с фанатичной решимостью.

Очередь японца хлестнула по левому крылу Лёхи, оставив ровную строчку пуль, прошлась по мёртвому мотору. Но и стрелки не остались в долгу. Лёхин верхний пулемёт забился в припадке, хрюкинский Абдулла тоже не переставал поливать длинными очередями атакующий истребитель. Тип девяносто пятый дёрнулся, плюнул сизым дымом, и мотор японца встал. Тот перевернулся через крыло и стал планировать вниз, в скольжении к далёкой земле.

Хрюкинский самолёт поравнялся с Лёхой, и Лёха увидел скалящегося Тимофея, радостно машущего ему рукой.

— Обосраться и не жить, — выдохнул Лёха.

Начало июля 1938 года. Аэродром около города Ханькоу.

В штабе советских добровольцев на аэродроме под Ханькоу день клонился к вечеру, но жара и не думала спадать. В землянке штаба пахло табаком, бензином и чем-то ещё, тяжёлым, как улицы Ханькоу после ливня. Над столом качалась на длинном проводе электрическая лампа — каждые два-три шага проходящего товарища раскачивали плафон, и свет дрожал, как в старом кино.