Золото Стеньки - Игорь Черемис

Мне и так пришлось отбиваться от голландца, который предлагал самые разные варианты махинаций, которые теоретически могли нас озолотить — но с той же вероятности и обратить в прах всё, что мы нашли на стругах разинцев. Поэтому я просил Дорманна потерпеть до Москвы, где царские учетчики всё посмотрят, сочтут и отдадут нам нашу долю, в пределах которой мы сможем делать что угодно — хоть проигрывать в азартные игры, хоть выкидывать в Яузу. Но если мы займемся этим до Кремля, есть немалый шанс, что нас заподозрят в намерении обмануть царя — и последствия этого безумного поступка не мог предсказать даже я. Вернее, как раз я-то и не мог, а вот Трубецкой заранее тревожно потирал шею.

До ледостава на Волге мы успели дойти до Нижнего — и считали, что нам дико повезло. Там при помощи всё того же воеводы Нащокина, получившего от нас немного подарков, мы перегрузили наш груз на сани, а меня, князя и Дорманна в крытые возки — и двинулись на Москву. Получилось как бы не быстрее, чем по воде — и уже в середине ноября мы въехали в московские пределы.

В Кремль я, понятное дело, не поехал — свернул с Владимирской дороги у сельца Гиреево в сторону Черкизово в сопровождении Дорманна и под охраной оставшихся при мне пяти стремянных стрельцов уже через полчаса перебрался через замерзшую Яузу и подъехал к Преображенскому дворцу. Дорманна я отпустил — он хотел повидаться с дочерью и закрыть вопрос с долгом.

Ну а меня никто не встречал. Я поднялся по занесенному снегом крыльцу, вошел в сени — и лишь там обнаружил сразу обеих сестер Алексея и его тетку. А вот Симеона не было.

— Где брат? — спросил я.

Получилось слишком резко, но мне было плевать. Я даже пожалел, что оставил свой рупор на «Орле».

Тетка попятилась, за ней и остальные сделали пару шагов назад.

— Алёшенька, мы не хотели тебя волновать… — пискнула Евдокия.

— Где брат?!

— Да жив он, жив, — Анна Михайловна подалась чуть вперед. — Занемог в сентябре, но сейчас уже чувствует себя хорошо… доктора его смотрели…

— Доктора?! Немцы?!

Я огляделся, сделал пару шагов к лавке и тяжело бухнулся на неё. Эти курицы царского сана… я предупреждал их, чтобы если что — не вызывали никаких немецких докторов из Кремля. Я был уверен, что эти коновалы наверняка угробят мальчишку.

— Нет, Алёшенька, наши… но они ничего не делали! И мы все твои процедуры не отменяли…

Ох, господи, грехи мои тяжкие.

— Что с Симеоном? — я уперся взглядом в тетку.

— Да жив, жив, говорят же тебе! — замахала она руками. — Прихворал, но потом оправился.

«Ну слава Богу!»

Я оперся затылком о бревно сруба и вдруг понял, что мое путешествие закончено. Я опять в Преображенском, и Симеон смог выжить, хотя и болел, и я за эти месяцы ни разу не ощущал себя больным… Вот разве что прямо сейчас?

Глава 20

Дон наш

Болел я долго и, кажется, разными болезнями. Одну неделю лежал лежнем на кровати, весь горячий-горячий, и бредил. Трубецкой потом рассказывал, что в минуты просветления я требовал гнать всех немцев подальше — да так рьяно, что заехавший в Преображенский Алексей Михайлович принял это за чистую монету и едва не отправил войско разгонять Немецкие слободы. Еле убедили его, что это я так от докторов иноземных отбивался.

Меня старались лечить по моей методике — то есть обильно поить, давать малиновый компот, а также кислую капусту, где, по моим воспоминаниям, было много витамина «цэ». Правда, сестры царевича с теткой не удержались — позвали из Измайлово бабку-травницу, которая в целом принимаемые мною препараты одобрила, но дала и что-то из своего. Уже после я выяснил, что и там ничего страшного не было — обычные травяные сборы, от которых хуже не будет, но может стать лучше.

Горячка прошла, но вслед за ней я начал маяться животом. Опасался худшего — воспаления аппендицита, — но этого, к счастью, не случилось. Боли в животе были, наверное, самыми неприятными — я не мог нормально есть или пить, а хуже всего была неизвестность. Но и это вскоре прошло.

На ноги я встал незадолго до Нового года — вернее, до конца декабря, который по нынешнему календарю ничем не выделялся, кроме приближающегося Рождества Христова. Новый год здесь наступил ещё первого сентября, но мы тогда готовились к битве у Царицы, засиделись допоздна и немного выпили местной браги — мои советники просто так, а я за праздник. Сейчас шел уже 7179-й год от Сотворения мира.

От рождественской службы меня наш придворный священник освободил — увидел, в каком состоянии я добрался до его церкви и решил, что труп царевича ему у алтаря не нужен. Я не возражал, пообещав помолиться в своих покоях, где имелся небольшой иконостас как раз для такого случая.

Ну а больше у меня ни на что сил не хватало — только на выслушивание монологов Трубецкого, которому до моего выздоровления было не с кем поделиться нашим успехом.

Мы так и не оценили, сколько добычи попало к нам в руки с казачьих стругов. Но в Кремле всё очень скрупулезно взвесили, пересчитали, привели к средним ценам — и оказалось, что Разин со товарищи смогли украсть в Персии ни много ни мало, а целых полтора бюджета Российского царства — два с лишним миллиона рублей. Конечно, что-то предстояло продать, что-то ляжет тяжелым грузом в государевы палаты — Оружейную и Алмазную. Что-то вообще невозможно было исчислить в денежном выражении — вроде промокших тряпок с пробитых ядрами и картечью стругов; князь был уверен, что их отправят по монастырям по цене нормальной одежды, но нам покажут как убыток. Да и струги с пушками тоже в зачет добычи пошли, пусть и стоили они не так дорого.

В мой удел предполагалось отдать около семисот тысяч рублей — монетой, товарами и услугами кремлевских кладовых. Трубецкой советовал согласиться, чтобы не раздражать государя. Но я хотел сначала поговорить с царем, а уже потом принимать решение, хотя князь был прав — мой удел не вместит столько денег и товаров и есть большой шанс, что всё выделенное нам просто пропадет, поскольку его некуда будет потратить. Мы ещё толком с кредитом на двадцать тысяч