Чернее черного - Иван Александрович Белов

– Значит, неделю назад, – прикинул Бучила. – А на этих глянь, подгнили совсем, значит, смерть приняли раньше твоих. И везде мужики. Деревня на отшибе, дороги проездной рядом нет, вот и не спохватился никто.

– Думаешь, одни и те же злодеи содеяли? – догадался Никанор.

– Вполне может быть, – кивнул Рух, присел и кончиком тесака прочертил полосу в размякшей грязи. – Это, допустим, Велицкий тракт. Мы здесь, – он ковырнул слякоть и сместил лезвие вдоль линии. – Это Долматово. А это Желонка драная. Людишек сначала побили тут, а потом у тебя. Правильно?

– Ну правильно. – Никанор склонился над схемой.

– Прокудинка сратая где?

– Вот тут. – Никанор указал точку в стороне от дороги.

– Значит, херня эта творится вдоль тракта. – Рух отмерил пару вершков вдоль линии и вонзил лезвие в землю. – Следующее жилье дальше по тракту близко, отче?

– В пяти верстах городишко Ушерск, полторы сотни дворов, три церкви, рынок, бургомистр и полиция, все как положено.

– Город, говоришь, – задумчиво протянул Бучила, чувствуя бегущий по спине холодок.

Упырь и священник переглянулись, и каждому стало не по себе в мертвой деревне, растворенной в пелене хлещущего дождя.

IV

Тремя неделями ранее

Мать взрыкивала и урчала, сильными толчками входя в стонущую Катерину Верзееву, пухленькую бабу с расширенными и застывшими глазищами на половину лица. Старый амбар превратился в храм, освещенный десятками горящих свечей, украшенный яркими лентами и венками из полевых цветов и зеленых ветвей. Одуряющий аромат сирени и ладана не мог перебить густеющий запах забродивших яблок и дикого зверя. В теплом сыром полумраке на ложе из сена и шкур извивались лоснящиеся от пота нагие тела. Стоны, охи и вскрики поднимались к потолку, утекали в окна и растворялись в шалой и пьяной летней ночи.

За минувшие дни Анна с Марьей сманили за собой всю женскую половину Луневки: и Авдотью, и Катерину, и бельмастую Ольгу Калюкину. Кого уговорами, кого хитростью привели. Явилась даже древняя старуха Митрюнишна, устроилась в уголке и смотрела, смотрела, смотрела… Бабы, поначалу пугливые и горящие от стыда, с головой ныряли в запретный и притягательный омут. Стоило лишь однажды увидеть Мать, и все сомнения пропадали. Не было в том никакого греха, а счастье великое было. Авдотья и Ольга через пару дней привели дочерей, Наташку с Иринкой, девок на выданье, вот-вот под венец. Решили матери – пускай порадуются доченьки ненаглядные перед тем, как мыкать замужнюю жизнь. Здесь, в покосившемся амбаре, они рождались заново и расцветали, стряхивая с плеч непосильный груз бесконечных забот и тяжелой работы. Здесь не было кричащих детей и мужей, для которых жены все равно что скотина. Мать дарила любовь. Любовь безграничную, жгучую и исступленную, которой они спешили насытиться, сосватанные по велению родителей, недолюбленные, затурканные, настрадавшиеся, напрасно загубившие молодость и красоту.

Дни летели в беспамятстве, луневские бабы не находили места и маялись, дожидаясь очередного заката и умоляя солнышко поскорей скатиться за краешек черных лесов. Встречаясь у колодца или в поле, переглядывались и отводили хмельные глаза. На всех у них отныне была тайна одна – тревожная, необъяснимая, сладкая. За тайну ту можно было взойти на костер. Знали, долго скрывать не получится, муж Катеринин, Лукьян, заприметил ночные отлучки жены, вопросы стал задавать. Катерина с три короба ему наплела, дескать, травы целебные ходит за полночь собирать. Поверил иль нет, одному Богу весть. Всем на это было плевать.

Любовь или чары тому виной, но Анна вдруг заметила странное: будто помолодела она, кожа стала упругой, морщины разгладились, вновь налилась отвисшая грудь, волосы потемнели и на ощупь стали как шелк. И со всеми бабами так. Настоящие чудеса. У Катерины затянулся жуткий шрам от ожога на правом боку, пьяный муж каленым железом прижег. У Авдотьи прекратились боли в коленях, а у Ольги – вот диво дивное! – исчезло бельмо на глазу, будто и не было его никогда. Старуха Митрюнишна и та, под Мать не ложась, вдруг сумела разогнуть горбатую спину и божилась, что сбросила разом годков пятьдесят. Дома Анна летала, словно на крыльях, всюду поспевая и забыв об усталости. Муж посматривал искоса и качал головой. Посреди этого упоительно-радостного безумия расстраивало только одно: Буренка продолжала хиреть, сквозь шкуру стали проглядывать ребра, глаза и ноздри гноились, пузо с нерожденным теленком отвисло почти до земли. Пахло от коровы смертью и разложением. И Анна ухватилась за единственный шанс.

Мать рывком вышла из бьющейся в истоме Катерины, проливая густые желтоватые струи на подставленные груди, лица и животы. Анна за эти шальные ночи хорошо узнала этот вкус – сладковатый, дурманящий, пряный, оставляющий на губах приятный осадок с запахом забродивших яблок и прелой листвы. Бабы размазывали семя по обнаженным телам и поили друг дружку из рук. Обессиленная Катерина повалилась ничком и чуть слышно постанывала, роняя крупные слезы. Ее обнимали, целовали и гладили, ласково шептали на ушко. Мать, суровая и прекрасная, возвышалась над ними, покачивая рогами и тихонько ворча. Длинные когтистые пальцы перебирали подвеску, будто пытаясь нащупать утерянный камень. В узких оконцах тьма стала серой. Приближался рассвет.

Анна перевернулась на бок и украдкой слила застывающее тягучее семя в загодя приготовленный туесок, тщательно очистила пальцы о край и слизнула остатки. Сверху прикрыла крышкой и заторопилась домой. Свечи потухали одна за другой, выпуская синие дымные завитки, в полутьме поднимались усталые разморенные бабы, потягивались, пересмеивались, шлепали соседок по задницам.

Анна натянула рубаху, чувствуя, как прохладный лен прилипает к мокрому разгоряченному телу.

– Анна, – из полутьмы выплыла голая Марья и прихватила за руку, – погоди.

– Бежать надо, – виновато улыбнулась Анна, – корову хочу семенем полечить.

– Бес с ней, с коровой, – прошептала Марья и опустила глаза. – Не денется никуда. Ты послушай, я должна тебе рассказать. Прости меня, Анна.

– За что?

– Твой-то, Федька, уж полгода как ходит ко мне, с самого Рождества, – призналась Мария.

– Да ничего, – растерялась Анна. Новость приняла спокойно. Знала, Федор давно шастал по бабам. Смирилась, притерпелась, отгоревала. Если мужику надо, его не удержишь, хоть душу и сердце себе изорви. Хорошо хоть в своей деревне раньше не кобелил, а то сгорела бы со стыда. А теперь, значит, вон оно как…

– Прости меня, прости, – всхлипнула Марья. – Дура я. Он приперся, я отказывалась, а потом не удержалась, думала, дам разок, он и отстанет, ты прости меня, Аня, прости…

– Я не серчаю, – неумело утешила Анна.

– Точно? – удивилась Мария. – Думала, кричать будешь, в космы вцепишься. А мне поделом, я стерплю.

– Ты хорошая, Марья, – Анна погладила соседку по щеке, – я