Чернее черного - Иван Александрович Белов

от усердия кончик мокрого языка. Теперь хорошо. Хотела перекреститься, да не смогла, рука словно свинцом налилась. Анна тяжко вздохнула и перевернула икону со Спасом ликом к стене. Если Бог не видит, то не осудит. Достала из сундука заветный пояс с узором. Сама вышивала, еще когда в девках ходила. Господи, как это было давно, будто и в жизни другой. Пояс повязала под рубаху, а за пояс сунула оберег от всех бед, ожегший голую спину. Взяла свечу, вышла на двор. Мягкие золотистые отблески разогнали пахнущую сеном и навозом прелую черноту. Буренка, чутко услышав хозяйку, шумно завозилась в хлеву и выставила рогатую голову.

– Кормилица. – Анна ласково погладила широкий, с белой звездочкой лоб. Со вчерашней ночи, как Анна пролечила корову семенем Матери, Буренка пошла на поправку. С коровьих глаз ушла мутная пелена, зажили кровавые язвы на вымени, дыхание стало спокойным и ровным. Любовь творит чудеса. Корова лизнула Анну в ладонь. Язык был теплый и мягкий.

– Так-то лучше, милая, так-то лучше. – Анна обняла огромную Буренкину голову. – Ты прости меня, грешную, но иначе я не могу. Не сердись, ежели что.

Она отстранилась, вытерла слезы и, пошатываясь, вышла на улицу, оставив открытыми и хлев, и ворота. Родной дом исчез в клубящейся темноте. Навеки исчез, вместе с плохим и хорошим. Анна знала, что больше уже не вернется назад.

К Марье проскользнула бесшумно, обжигая ледяными половицами босые ступни. На миг замерла, уловив тихие сладострастные стоны. Лампадка в красном углу помаргивала багровым, скудно освещая печку, стол и кровать. На кровати сплелись в тугой узел обнаженные люди. В полутьме белела мужская задница, Марьины разведенные ноги устремлены к потолку. Анна замерла и некоторое время просто смотрела, чувствуя, как становится мокро внизу живота. Где это видано – муж с чужой бабой, а жена рада? Все изменилось в Анне, сломалось, порвалось и вновь заросло уже чем-то совершенно иным. Не осталось ни слабости, ни сомнений, ни слез. Хватит, отплакала, отгоревала свое. Поздно поняла, да в самое время – для себя нужно жить. Себя не полюбишь, не полюбит никто…

Анна пошла к кровати, Федор услышал, обернулся, глаза мужа расширились, рот открылся, но Анна запечатала ему рот поцелуем. Марья, лежащая под Федором, улыбалась, обвив его ногами за талию.

– Тихонько, любимый, тихонечко, – прошептала Анна, приложив мужу палец к губам, чувствуя их податливую мягкую жадность. Она наклонилась и поцеловала подавшуюся навстречу Марию. Поцелуй был горячий и терпкий, с привкусом крови. Анна застонала, лаская руками потные разгоряченные тела соседки и мужа. Растерявшийся поначалу Федор вновь задвигал бедрами, входя в соседку нежно и сильно. Господи, много ли надо-то мужику? Анна рывком перевалила Федора на спину и уселась сверху, умело направив твердую плоть в себя. Федор ахнул и замер, Анна рванула рубаху, бесстыдно выставив грудь. Правый сосок скользнул Федору в рот, левый прикусила Мария, Анна закрыла глаза и плавно задвигалась, то ускоряясь, то затихая, умело подводя мужа к верху блаженства и неги. Федор ухватил ее за бедра и сжал, но Марья, повинуясь взгляду Анны, перехватила мужские руки и с силой притянула к себе. Федор не сопротивлялся, сомлел. Анна любила мужа исступленно и страстно, будто в последний раз. А почему будто? В последний. Она запустила руку под разорванную рубаху, пальцы пробежались по поясному узору и коснулись металла, нагретого телом. Анна рассмеялась хрипло и жутко; глаза Федора, осоловелые от наслаждения, удивленно расширились, когда он увидел в руках жены длинный, остро наточенный нож.

– Лежи, милый, лежи, все хорошо. – Анна хищно оскалила зубы и двумя руками, с размаху, всадила лезвие Федору в грудь. Муж дернулся, крик, зарождавшийся в глотке, превратился в сдавленный хрип. Анна выдернула нож и, впав в ликующее остервенелое забытье, ударила снова. В лицо и на грудь брызнули горячие струи. Она била еще и еще, кромсая податливую мягкую плоть. Марья, залитая кровью, хохочущая, как дьяволица, запрокинула Федору голову. Лезвие вошло под кадык и застряло, Анна налегла весом всего тела и принялась пилить, раскачивая скользкую рукоять туда и сюда. Федор, еще живой, сипел и надувал черные пузыри. Не было ни страха, ни жалости. Противно захрустело и чавкнуло, Марья напряглась, обрывая растянувшиеся жилы, и отлетела к стене, сжимая отрезанную Федькину голову. Тело обмякло под Анной, сжимая взбитые простыни и перебирая ногами. Анна охнула и задрожала от волны захлестнувшего удовольствия.

Они вышли на крыльцо в теплую летнюю ночь: окровавленные, голые и счастливые, с Федькиной башкой на вытянутых руках. В деревне хлопали двери, загорались крохотные огоньки и мелькали размытые тени. Немногочисленные луневские бабы шли к брошенному амбару и несли кровавое подношение, оставляя в избах прошлое и мертвецов. Каждая пожертвовала самое дорогое: сыновей, отцов и мужей. Ведь любовь к Великой нельзя делить больше ни с кем. Не было выбора, не было сомнений, не было размышлений, осталась только всепоглощающая ослепляющая любовь. И Мать ждала их…

На рассвете бабы впряглись в телегу, крытую тканью, и ушли лесной дорогой в сторону соседней деревни Желонки, нести любовь Матери всем женщинам, встреченным на пути.

VII

– Срань, – сплюнул Рух, выйдя из крайней к лесу избы. Противный дождик наконец-то угомонился; серое набрякшее влагой небо чуть просветлело. До Луневки доехали без приключений, миновав опустевшие Долматово и Желонку, вновь пройдя кровавую дорогу в обратную сторону. Единственное, на отворотке с тракта повстречали заложного. Оживший мертвяк стоял у обочины и бился дурной башкой о сосну. Судя по промятому черепу, сосна уверенно побеждала в этой упорной, но неравной борьбе. Бучила несчастного пожалел и прибил – неча шастать и на деревья ни в чем не повинные нападать. Звонок был тревожный, но хотелось верить в удачу. Ага, как же, хер там бывал.

Луневка встретила умиротворением, спокойствием и благостной тишиной. А кому буянить, если не осталось ни единой души? Самые паскудные ожидания целиком и полностью оправдались. Вся деревня – пяток домишек, сараюхи и колодец, обнесенные старым, почерневшим от времени тыном. В избах беспорядок и засохшая кровь. Мертвец сыскался один – порядочно подгнивший мужик без головы. В кровати умер и голым. Как ни погляди, завидная смерть. Голову не нашли, да особо и не искали. Какой теперь с нее толк? Никанор под кровать заглянул, и на этом поиски кончились. Остальные погибшие – а судя по кровавым подтекам, было их не больше десятка – давно поднялись и ушлепали по своим мертвячьим делам. Тот дурачок на повороте из них, наверно, и был.