журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

— Ну, приходите, — вынуждена была сказать Галка, все-таки смущаясь в душе от такого затянувшегося лежания руки в ладонях незнакомого Космачева. Но внешне она ничем не выдала своего смущения, ведь она умела держаться естественно не только на сцене, в реальной жизни тоже. — Приходите. — И даже уютно склонила при этом слове головку к плечу, рассматривая лицо Космачева: хорошие, пожилые глаза, полуседую бороду и кудрявые виски. — Приходите сегодня, вечером я как раз свободна.

— Как жаль, — сказал Космачев грустно. — Но я сейчас уезжаю. Домой.

— Домой — это куда?

— В город К., — Космачев улыбнулся. — Туда, где живут сталевары и доменщики.

— А вы? — спросила Галка скорее из вежливости, она уже опаздывала в школу, к ребятам, и думала об этом. — Вы — тоже?

— Нет, он из гнилых интеллигентов, знаете, из недобитых, — сказал развязно Зотов, видимо, похмелившийся не так давно. — Ты, Галочка, будь с ним поласковее, он о тебе статейку тиснет, если будешь ласковая.

— Ну, я тороплюсь, — сказала Галка, полностью игнорируя хамское бормотанье Зотова. — До свидания, Константин Дмитриевич. Мое приглашение остается в силе.

И Космачев воспользовался им.

Они посидели втроем у Галки в тот вечер. Зотов был трезв, степенен, хорошо говорил о театре, весело вспоминал их с Космачевым общее детство, он был прямо душой скромного застолья, украшенного пестрыми тюльпанами, которые подарил Галке Космачев, и услащенного дефицитным зефиром в шоколаде. Потом Зотова кто-то куда-то позвал, а Галка с Космачевым пошли прогуляться по уже весеннему центру: сырому, остуженному, но все равно как будто новому.

После этой встречи Галка не спала ночью. У нее начались несколько необычные, беспокойные дни. Кто-то далекий и манящий витал над нею, говорил странно, почти плаксиво:

— Ах, Галина Николаевна, ах! Что ж это вы? Я так хотел вас видеть...

Галка удивлялась, но не гнала эти манящие виденья.

Однажды она пережила даже настоящее женское волнение по этому поводу. Оно родилось внезапно при каком-то беглом воспоминании о Космачеве — будто по сердцу пошла трещина: так случается, когда прикоснешься к чему-то утраченному, дорогому. И трат-то в ее жизни особых не было, но жил в душе опыт театра, траты чужих судеб — даже и несыгранных ролей, но все равно прочувствованных ею когда-то, будто прожитых в самом деле. Удивительно было, что сейчас все связывалось с Космачевым — без всякой видимой причины... Удивительно. Но Галка тому уже не удивилась.

Она ждала Космачева, а он не появлялся. Зато приходил Зотов, спившийся театральный герой, теперь характерный недоумок, просил денег или пел под гитару — всегда одно и то же:

— Старинный бабий романсик, в вашу честь, Галочка...

Она слушала и тосковала. Тосковала и задерживала Зотова подольше: он был связан с Космачевым и оттого был ей приятен — своей отзвучавшей молодостью, пропитой красотой, этим бабьим романсиком, в котором все совпадало с Галкиным настроением:

Луна всходила. За окном

Столпов сиянье.

А у тебя, в твоей дали,

Садилось солнце.

И я представить не могла,

О чем ты думал,

Не видя глаз твоих давно,

Не слыша голоса.

Свеча горела. А в углу

Шептал приемник.

Он чьи-то речи бормотал,

Он плакал скрипкой

О том, что благо велико,

Да смертны люди,

И расстоянья далеки

На белом свете.

Луна сияла. То был знак

Других событий,

Других печалей и судеб,

От нас сокрытых.

Свеча горела и дымком

В лицо дышала.

О том, что смертные мы все,

Напоминала.

Зотов пел высокомерно, почти надменно произносил слова про сокрытые от нас судьбы, превращаясь на глазах в прежнего героя-любовника, фаворита и грозу молоденьких актрис — в далекие, былые годы; но вдруг надламывался, обмякал, и от ледяного, сатанинского высокомерия одним шагом вступал в полутьму комнаты, навстречу свечному духу и печальному напоминанию. Галка отдавала Зотову последнюю пятерку, провожала его до двери, и с утра — до самой зарплаты — садилась на макаронную диету.

Неизвестно чего ждала Галка. Ждала телеграммы: „Скучаю. Хочу видеть,./* Ждала звонка: „Я приехал...“ Ждала каких-то ясностей, или изменений, или Бог знает чего. Особенно худо становилось по вечерам, когда не занята была в спектакле. Пробовала бродить по городу, шла в парк. Но и на людях было плохо, и плохо — среди пейзажей,, а больше всего давило общежитие, тихий вечерний коридор, тишина под окнами, у магазина. Давила эта тишина и эта неизвестность: запомнил ли? Вспоминает ли? Увидимся ли?..

Много сил уходило на ожидание, на тоску, на любовь. Оттого и радовалась приходу даже Зотова. Оттого и жалела себя. Потом как бы одумывалась и ругала: дурочка, жалеть не о чем, ведь на любовь уходят силы! На любовь!

Она уже думала о любви! Хотя только и было, что чаепитие, тюльпаны да прогулка по городу...

Чтобы отвлечься, хваталась то за одно, то за другое. Вдруг испекла пирог... вдруг устроила генеральную уборку...

— Э, да вы женщиной становитесь, Галочка... — говорил Зотов, поедая пирог в чисто вылизанной ее комнате.

А то все замирало в ней, она впадала в неподвижность. Все застывало, как воск, внутри — бесцветно и ненадежно было внутри...

Вдруг Космачев появился опять. И стал ездить.

По мере того, как теплел, зеленел город день ото дня, учащались и визиты Космачева. Теперь он не ночевал у Зотова, а останавливался в гостинице и сразу же по телефону разыскивал Галку. Дежурная стучала в ее дверь и говорила:

— Галочка, вас приятный мужской голос...

И Галка знала, что это — Космачев.

Она уже была увлечена им. Правда, ее смущали — чисто теоретически — его частые наезды.

— Вы что — безработный? — спрашивала она, хотя знала, что он преподает в своем городе К., в металлургическом институте какую-то сложную техническую науку.

Сама-то Галка в эти весенние дни была занята по горло: в связи с посевной кампанией участились выезды театра в села — с шефскими спектаклями. Конечно, ездили туда не звезды сцены с высокими холодными голосами и жаркими возможностями. В тесную „Кубань", вперемешку с декорациями и костюмами, набивалась театральная незнаменитая молодежь.

Именно в силу своей загруженности Галка спрашивала у