Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

А Кузенко тогда сходу вдруг секретарю в глотку вцепился и давай его душить. Едва оттащили. А ведь сам по её поводу зло ёрничал, и при каждом удобном случае. Процедит, бывало, за стройной Лидиной спиной: «Сошлись два слагаемых — вино с дубом, извлекли из себя корень и в итоге поймали белочку. Нашла она в том дубе дупло, стала в нём жить, вино пить…»

Мстил счетовод за глаза, с ней же держался подчёркнуто сухо. Что-то у них там было, ещё до похода. Счетовод, когда перемывали Белочке косточки, ненароком отметил, что фамилии имени населенных пунктов носят потомки колен израилевых. К примеру, там Могилёвский, Рашковский, Слободзейский. Как переводные картинки с видами городов на кожаной бочине чемодана вечного скитальца.

А Агафон не преминул вставить, что Рашковский — это фамилия коньяка, а Слободзейский — фамилия пива. А секретарь сказал, что как раз об избранном народе и речь. А Кузя назвал его шовинистом, а Агафон выкрикнул с вызовом: «Шо? Винистом?» и заявил, что согласен, «шо он вiнiст», и шо в «Огороде» он именно ради вина, и шо только варвары, гиперборейцы и прочие гастарбайтеры запивают пивом коньяк, да ещё Рашковский, да ещё Слободзейским.

А Кузя взъярился, что он, мол, понял, в чей огород этот камень, в чей садок — эта рыба, и что пусть он два года ишачил на подмосковных стройках со своей кандидатской степенью, но зато он за год от разнорабочего до прораба поднялся, и плотничать научился, и понял, что без математики стола не сколотишь, а кто-то только и знает, что чесать языком и не то, что табуретки не собьёт, а даже гвоздь в стену вбить не сумеет. А Агафон в свой черёд парировал, что никакие камни и рыбы он не швырял, и что камни все — в Каменке, а рыбы — в Рыбнице.

Мне бы тогда и спросить: «А где же, досточтимый наш секретарь, если следовать вашей логистике, надобно быть дубам?» Но я промолчал, а тот всё кричал, что у Кузи дома — шаром покати, потому что, пока он зарабатывал язву на заработках, жена его — тю-тю, навострила лыжи к владельцу аж двух контейнеров на вещевом рынке, да детей прихватила в охапку, и что всё, чему научились на заработках некоторые остепенённые умники — запивать водку водкой и не закусывать.

Дело дошло до драки, и снова понадобились миротворческие силы Паромыча и Зарубы в придачу, ибо оба так разбушевались, что Ормо один не справлялся. «Виноградарев» кормчий подтвердил: рыбы здесь, действительно, много, а касательно прозвищ в честь точек на карте, то их носят не столько по крови, сколько из-за авторитета: Паисий Нямецкий, Герман Тираспольский, или Дато Ташкентский, Валера Сухумский. «Или наш случай — Санчо Бендерчанский», — подытожил после паузы Паромыч.

Я лично не видел в этом ничего выдающегося: носить населённый пункт вместо фамилии, и последние слова Паромыча воспринял на свой счет. Что за наезды? И, во-первых, никакой я не ваш.

Пусть они сами со своей Белкой носятся, как с писаной торбой, а меня в эти шашни не впутывают. Одно прозвище чего стоит. Будто, если кто с ней попытается замутить, то у него обязательно белая горячка случится. Типа, подхватит её.

А Белочка как раз из такой когорты любительниц находить на свою задницу приключения. Правда, что задний план у неё выглядел просто шикарно, впрочем, как и фасадный. Только в голове такой продувной ветер, что весь внешний эффект напрочь этим сквозняком выдувало.

Нынче, в ночи оставалось лишь пламя костра, как пеленкой, увитое облаком аромата ухи и душистого табака. Облако вдруг и сказало, что прадедом Паисия Нямецкого по матери был некто Мандя, славный и богатый купец еврейский, который принял крещение со всем своим домом. И как этот Ормо сумел подойти так бесшумно? Крадучись, как тать.

Паромыч на «Злом виноградаре» должен был провезти его вспять на несколько десятков метров, а потом терпеливо ждать: главного огородника, пока тот закончит свои делишки в схронах рогского монастыря, и поклёвок огромных сомов. В глубоких ямах, под самым отвесом неприступного известняка, по которому Ормо, как человек-паук и вылитый химородник, собирался карабкаться к тайным древним пещерам, сомы должны были точно стоять, как телята — в заботливых яслях.

Восходить Ормо не торопился. Присел, окунув свои строгие, смоляные зрачки в плески оранжевого огня. Возле, сильными пальцами Вары, поставлен трёхлитровый бутыль. Сама она, рядышком, запросто размещает свои спортивные бёдра на крышку секретного чемоданчика, с химическими реактивами и компьютерной диагностикой.

В черной утробе бутыли мерцают неясно-багровые блики. Как пурпурные пёрышки рыбок, пущенных в ёмкость с венозной кровью.

— Посох Паисия привёл его к умному деланию… — молвит Ормо и, плеснув прилично багрянца в солдатскую кружку, в пару глотков осушает.

Тут же налитая тара перетекает Паромычу.

— Рара нягрэ… — прорычал тот, допив.

Сказав, он рвёт стебель зелёной травы, которую только что передала ему Антонелла. По листочку бросает в казан. От пальцев, покрытых наколками, будто перстнями, сработанными из листвы, разносится духмяный дух.

Ормо протягивает кружку сидящей следом в кругу Антонелле.

— Леуштян… — та выдыхает и принимается пить.

Что это? Ветер ушёл в утопшую кручу? Снова мы плыли возле Попенок? Кроны огромных попенковских ив только зазеленели, и тут же их толстенные ступни утопли в Днестре. Или это дохнула, сопя, с того берега, зияньями чёрных ноздрей, бегемотова туша?

— По-молдавски он — леуштян, по-украински— любисток… — со знанием дела проговаривает Паромыч. — Всё одно — про любовь. Приворотная травка. В ушицу приправа — знатнейшая…

— Расскажи им, Паромыч… — вдруг обращается с просьбой Ормо.

Паромыч обычно говорил мало, больше пыхтел своей трубкой. Вишнёвый чубук был маленький, но клубы выдавал размерами с пароход. Вот и сейчас дымил, окуная лицо в оранжевый выплеск огня.

— Кто больше даст турку, тот и господарь… — не вынимая мундштук изо рта, с неразлучной своей хрипотой развернул Паромыч.

Сказал, во всю грудь затянулся и выпустил лёгкими целый трехпалубный лайнер ароматнейшего самосада. В тот же миг, океанским маршрутом, мы все и отчалили.

— О хитром албанце сказывали, что он мог чеканить монеты из воздуха. Посвященные, озираясь, шептались о том, что он был прирождённый вырколак и золото выделывал не из какого не из воздуха, а из самих