Солнцестояние - Кэтрин Болфинч
Неподалеку как раз змеилась узкая тропинка. Протоптали ее совершенно точно не люди, а скорее олени и кабаны, и я не лелеяла надежд, будто она выведет к кому-то, и все же ходили по ней явно много и часто – на том ее конце наверняка бил родник. А пить хотелось нестерпимо.
Едва я оттолкнулась от дуба, приютившего меня, и сделала шаг, второй, третий, подволакивая ногу, как услышала смех. Тот же, что и вчера, – не истерический гогот, а лучистый, серебряный. Так смеются юноши и девушки, перепрыгивающие через костер. Солнцестояние, сказала старуха у обочины; вдруг там такие же приезжие, решившие устроить праздник, и они заберут меня домой?
Только вот нутром, на уровне инстинкта, я знала, что это не так. Первое время я ковыляла по тропинке так резво, как могла, но чем выше, тем более искаженным выглядел мир вокруг – словно в зеркале, отражающем реальность идеальнее, чем она есть. Птицы, пусть и пели прямо над головой, не показывались на глаза, а пчелы, опылявшие цветок за цветком, расплывались золотым пухом; здесь не пищали комары, а впереди стелилась прозрачная дымка, будто скрывающая что-то важное. Слишком прекрасно, слишком благостно. В мифах смертные порой случайно видят запретное – охотник, осквернивший своим взором богиню и ее спутниц, женщина, подсмотревшая за таинством посвящения юноши в мужчину. Я бы отвернулась, но у меня не было выбора, и в конце концов тропинка вывела меня на плато, выдающееся над пропастью.
Добраться до него можно было лишь путем, которым пришла я: другие его стороны круто обрывались вниз. Деревья здесь почти не росли – лишь обрамляли площадку, на которой, словно кладбищенские насыпи, балансировали пирамиды из камней: из гранита и песчаника, из мрамора и, кажется, кварца. А на самом краю, на отполированном валуне, парящем над бездной, громоздился сейд.
Красный Сейд, подсказал голос пожилой незнакомки. Неистово-багровый, словно кровь, сочащаяся изо рта идола. На плоском валуне, похожем на алтарь, лежали три небольших камня, а на них – еще один исполинский валун. Что-то во мне завибрировало от натяжения, от безмолвного, но властного приказа приблизиться. На секунду померещилось, будто он трепещет, как живое сердце, сильное, влажное. Теплое. Почти против воли я представила, как приникаю к нему, вгрызаюсь в него зубами, глотаю скользкий кусок. Насыщаю себя. Заполняю дыру внутри.
Завороженная, я не сразу обратила внимание, что поляна отнюдь не пуста, и среди сооружений из камней и у подножия сейда собрались люди. Все – в белых платьях и рубахах, подпоясанных алыми и золотыми лентами, такими же, как те, что повязывали на древесные ветви. Кто-то играл на гуслях, кто-то – на флейте, но, едва я ступила на плато, музыка и смех смолкли, и все они обернулись ко мне, резко, будто чья-то ладонь дернула марионеток за нити.
Я закричала бы, если бы не сухое горло: за людей их можно было принять лишь издалека, но, если на самом деле посмотреть, становилось очевидным, что их тела – просто форма. Они не двигались, но не так, как не двигаются люди; застыли вплоть до складок на одежде, и мерещилось, будто их челюсти раскроются и обнажат сокращающийся зев, или стоит смежить веки, как они вырастут прямо перед тобой, заглотив твое лицо. Своих лиц у них не было: их скрывали маски, выструганные из дерева, вырезанные из горных пород, сплетенные из соломы, сложенные из бумаги, – и все без щелей для глаз. Но меня они видели. Несколько мучительных мгновений я ждала, пока кто-то принюхается и ринется, заулюлюкает, созывая охоту. Однако они лишь кивнули – одновременно, с жутким шелестом ткани – и музыка полилась вновь. Не-человек с длинными когтями заиграл на свирели, просунув ее в пустоту под капюшоном; девушка с коровьим хвостом, чья кисточка дергалась под подолом, перебирала струны арфы.
Все духи этой земли будут плясать подле него. Солнце – слишком крупное, занимающее треть неба, – пожаром осеняло долины и каньоны, простирающиеся внизу, а духи водили хороводы, пока Красный Сейд источал кровь. Неужели они ее не замечают, поразилась я – струи, окропляющие алтарь, капающие на почву; духи ходили босиком, и бордовые следы отпечатывались на их стопах. Но затем один из них подставил кубок под вязкую жидкость, наполнил его до краев и, опустившись на четвереньки, припал к нему, жадно лакая. Позвонки из его спины торчали, словно у горгульи.
Я пошатнулась, внезапно обессиленная, и упала бы, если бы меня не подхватили под локти.
– Идем. Идем за стол, идем.
Я трепыхнулась еще прежде, чем взглянула на того, кто держал меня, и держал крепко, – рванулась, но он не позволил отстраниться. Повторил:
– Идем. Идем, – и только тогда я обернулась к нему. Больше по случайности – не хотелось видеть вообще ничего, разве что очнуться в собственной постели, но руки юноши, говорящего как ворон, никуда не делись. Он и сам походил на ворона: высокий, по-птичьи несуразный, с копной каштановых кудрей, торчащих из-под вороньей же маски. Разум вопил бей и беги, бей и беги, но нечто темное, бархатное, чужое сглаживало остроту, увещевало – оставайся. Бежать все равно некуда. И я разрешила юноше-ворону усадить меня за стол, ломящийся от яств.
Тот располагался под еловыми лапами, в приятной тени, так, что отсюда открывалась вся поляна целиком. Но мой взор приковывал лишь Красный Сейд; с углами, ограненными так, как не смогли бы отполировать человеческие инструменты, оплетенный тугими жилами. И он пульсировал, как если бы что-то толкалось в нем… дитя в утробе или зверь в яйце. Меня передернуло, и я почти вскочила, чтобы броситься прочь, но чья-то ладонь сжала мое предплечье и утянула обратно.
Девушка в маске-росомахе, тяжелой, выпиленной из мрамора, – единственная маска со щелями, сквозь которые горели черные пронзительные глаза, – поставила передо мной похлебку и протянула рог с пивом. Сочное мясо плавало в бульоне, припорошенное луковыми кольцами; пивная пена лопалась и шипела, и я едва не влила его в себя залпом – так ужасно хотелось пить, заполнить живительной влагой трещины от засухи. Но руки не поднялись: здесь ничего нельзя брать. Заплутаешь
