Анчутка - Алексей Малых

— Тятя! — было возмутилась Палашка, да тут же кувшином о лавку грохнула, фыркнула и, подхватив подол побежала на задний двор. — Ну, я ей покажу!

Возле курятника, сидя перед ушатом, где запаривалась птица, Сорока дощипывала последнюю куру. Руки болели, пеньки впивались в растревоженный ссадины, пальцы от воды размокли и стали похожи на сморщенные пальцы мертвеца. От вони мокрого пера глаза покраснели и сочились слёзы. Неприятно свербило в носу. Но она была довольна собой — успевала в срок — одна лишь кура осталась.

— Эй! Ты! — Палашка, возмущённо фыркая и не зная, что сказать, подлетела к курятнику и остановилась, не желая заступить на выгул, боясь запачкать лапти — ей ещё в стряпном доме хлопотать.

— У меня ещё с перечасье времени осталось, — довольно отозвалась Сорока, продолжая своё дело. — Одна осталась.

— Что тут случилось, кумушка, — проговорила, нет — прошелестела, будто листва на лёгком ветру, девица.

Сорока аж обомлела от увиденной красоты. Лучистый ясный взор светлых глаз, белое, почти сияющее, слегка вытянутое лицо с правильными чертами, тонкий небольшой нос и пухлые алые губы, брови вразлёт. Да и фигурой девица была статна — не слишком худа, но и не полна, грудь округлая, бёдра крутые, и всё это скрывалось под рубахами шёлковыми, какие Сорока только на знати-то и видела.

— Что, язык проглотила?! — поднахрапилась Палашка. — Это наша будущая хозяйка.

— Твоя, — отмерла́ Сорока и продолжила щипать перо, между делом бурча под нос. — Долг уплачу и не увижу вас больше, а то и сбегу раньше.

— Что ты там лепечешь? — девица переглянулась с Палашкой, с которой ночью покумовались и, выполняя обещанный зарок, друг друга из беды выручать и подсабливать, не брезгуя грязью под ногами, ступила на птичий двор.

— Ох, Палаша, смотрю я, всё же есть в миру такой закон— одни господствуют, а вот кому-то и доля в черни помереть, — остановилась перед смрадной бадейкой с кровавыми потрохами рядом, брезгливо закрыв свой маленький носик вышитым платочком.

Сорока, проглотив недовольство, уставилась на ту перепачканным ликом.

— И кто же закон тот учредил, Любава… Позвиздовна? — еле язык провернув от этого имени, нарочито вежливо отчеканила, отодрав последний пенёк с гузки, и встала вытянувшись во весь рост.

— Богами, верно, — немного испугавшись взъерошенного вида Сороки и, уже не так надменно, но всё же делано пренебрежительно, ответила Любава.

Оторопела, посчитав пугающе знакомой эту дерзкую девку, которую её жених рубахой шёлковой утром одарил — и с чего это вдруг он подарок такой щедрый чернавке милует? Слегка отступив на шаг назад, уставилась в светлый взгляд таких же ледяных как и у неё очей. Прищурилась то ли от смрада витающего в округе или исходящего от Сороки с курицей и бадейкой, то ли ещё от чего-то вовсе неосязаемого, и ещё на шаг отступила, когда Сорока куру ощипанную на кучу перьев бросила.

— Кто-то ползать всю жизнь личинкой будет в соре и гное копошиться, а кто-то бабочкой пархать с цветка на цветок, — Любава спесивостью плеснула, страхование своё за личиной неприязни спрятав.

— Только бабочка, если крылья той оборвать, с голоду сдохнет, и по сути своей той же личинкой и останется, — с холодностью та ответила.

— Завтра будешь в хлеву за свиньями убирать. Тебе там как раз место, — съехидничала Палашка, руками свой живот придерживая.

— С чего вдруг, я в срок управилась, — спокойным тоном выдала Сорока, указывая вниз на кучу где валялась курица, да тут же язык проглотила, озадаченно потопталась из стороны в сторону ища ту.

— Мерзость, — Любава небрежно толкнула кончиком своего кожаного поршня, бадейку.

И вся эта жижа из смеси перьев, пуха и потрохов опрокиналась на Сороку, в конец испачкав её наряд.

— Точно в хлеву тебе будет самое место, — презрительно бросила, намереваясь уходить.

— Тебе бы следовало извиниться, — Сорока отнюдь не жалела испачканной рубахи, но такое отношение к себе не имело основания к снисхождению.

— Что? Перед тобой? Да ты сор под моими поршнями — пройду и не замечу. Ещё чего удумала, — развернулась на пятках Любава и тут же взвизгнула — Сорока дёрнула ту за косу.

— Извиняйся! — настаивала Сорока, схватившись покрепче.

— Какая-то чернавка будет мне указывать, что делать?! — извернувшись, попыталась отнять косу.

Любава еле сдерживалась, чтоб из себя не выплеснуть матушкин пирог с щавелём от исходящего зловония от Сороки, и в отместку вцепилась в её волосы.

— Ты вообще понимаешь, с кем говоришь — это наша будущая хозяйка! — вопила Палашка. — Это приёмная дочь самого воеводы, — пытаясь оттолкнуть Сороку от Любавы, взмахнула руками, схватив ту за рукав, что тот с треском надорвался, а из под рубахи Палашки выпала потерянная кура.

Все трое недолго посмотрели на ощипанную тушку, не размыкая рук так и стоя вцепившись друг в дружку.

— Ах ты, навозная муха, пусти щас же, — процедила Сорока, а Любава воспользовалась её промедлением, толкнула в плечо.

Сорока не удержавшись упала в жижу, которая вдобавок ко всему ещё смешалась с пылью и помётом представляя теперь ещё более мерзкое месиво.

— Обрядилась-то знатно, а чернью так и осталась, — презрительно бросила Любава.

— Если себя так ведёт боярская дщерь, то цена ей, как тухлому яйцу, — ухватилась за ноги в дорогих поршнях, что и Любава повалилась в грязь.

— Ах ты визгопряха! — взвизгнула та. — Ты думаешь, тебе это с рук сойдёт. Мой отчим с тебя кожу живьём сдерёт! Не пристало мне с чернью разбираться! — завозилась в грязи, вся изъелондившись в ней, отбиваясь ногами от Сороки.

Изловчилась подняться и отряхивая подол, тут же и обомлела от прилетевшей в неё охапки перьев. Любава гневно завопила и, прытко схватившись с места, накинулась на Сороку с кулаками, и впрямь забыв, что ей не по статусу браниться с чернью. Сороке, не смеящей сносить обид, этого тоже показалось мало.

— Проси прощения! — с этими словами она завалила боярскую дочь на лопатки.

Любава тоже не могла снести такой обиды, словно кошка выпустившая свои коготки, замахала руками, намереваясь расцарапать лицо своей противницы. Так в обнимку они и каталась по птичьему выгулу, все вымазавшись их помётом, что обе сравнялись в своей неприглядности.

— Проси прощения, муха навозная! — вопила одна.

— Ещё чего, дрянь подзаборная! — не сдавалась другая.

После очередного кульбита, Сорока оказалась сверху и лупила боярскую дочь по рукам, которыми та прикрыла свою голову.

— Погоди, — с мольбой завопила Любава, но лишь для того, чтоб получить передышку.

— Будешь? просить прощения?!

— Нет, — выглянув из своего укрытия, и ехидно улыбнулась. — Это ты ещё передо мной виниться будешь! Чернь