Анчутка - Алексей Малых
Грохнуло что-то внутри, кровля видно или балка какая упала, на долю времени огонь притих пришибленный воздушной волной. Замерли дворовые. Олег сам уже намерился в конюшню кинуться, да дружинники подоспевшие не пустили.
— Гостомысл, пусти! — руки сотского с себя срывает.
— Верно прибило её, — тот пытается наместника урезонить
— Да она ж на Лютом была — дар княжий, — прорваться сквозь живую стену хочет. — Коли князь прознает, что конь пал, да в мирное время, не сдобровать мне! Я когда на сечи с ним бывал, за него более, чем за себя беспокоился!
Только смирившись со смертью княжего дара, да подумав, что чернавку Морана к себе взяла, как конь караковый, грудью своей пробивая хмарную завесу, подёрнутую огненными космами, да ногами ту разодрав, на полном ходу выскочил.
Шерсть искрится, хвост подпалённый к верху задрал, под своей наездницей гарцует, пляшет довольный, а она по шее того гладит, посвистывает тихонько. Сама в саже перемазанная — не судьба ей видать в чистом ходить.
— Живая девка, — хмыкнул сотский. — Гляди-ка, она и твоего коня в раз приманила. Послушным стал, что теля на поводке.
— Как звать, напомни, — к Гостомыслу обратился, даже не глядя на того.
— Сорока.
— Сорока, говоришь? — наместник исподлобья на неё косится. — Хороша девка. Она мне ещё при первой встречи по нраву пришлась, а теперь ещё больше, — тянет голосом, да всё в ней примечает, но лишь один вопрос его мучает.
Ближе к ней идёт, а конь его верно решил хозяина переменить. Встал в стойку, на все четыре ноги массой давя, уши торчком, хвост задрал — полная боевая готовность. Олег к нему руку свою тянет, а тот бочком развернулся — мол, ещё шаг и кому-то мало не покажется.
— Это, как же ты, Сорока, моего Лютого уговорила на нём проехаться да ещё и без седла, да без узды?! — в голосе наместника курского, не смотря на всю суровость вида, проскальзывала шалость и даже ревность.
А сам с лица, перепачканного сажей, на девичье плечо острое, которое через надорванную рубаху проглядывает, зарится, по рукам взглядом протянул, что поясок тонкий за вместо поводьев слегка придерживают, вниз скользнул — ноги длинные по бокам конским свисают, на белых бёдрах отблески огненные прыгают. В женской рубахе, ох, и не очень-то сподручно верхом ездить, вот и задралась та, что дальше только срамно будет. Заметила Сорока взгляд оценивающий, смущения своего не выказывая, с Лютого вниз спрыгнула, поясок на талию повязывает, а тот в неё морду свою тычет, почесушки устраивает.
— Лютый значит, — Сорока его имя тихо произнесла, да морду сильно настойчивого от себя отворачивает, а то сшибёт. — Да какой же он Лютый? Лютик он, — губы в улыбке в алую ленту растянула, лоб тому чешет.
— Теперь, видать, пришёл черёд мне тебя благодарить, — боярин дюжий глаза с предателя на Сороку перевёл. — За коней долг тебе прощаю. А за Лютого проси чего желаешь, любую просьбу выполню. Только сначала моё прещедрое предложение выслушай — оставайся на дворе моём сенной девкой — в терему жить будешь, со стола боярского есть, — почти вплотную к той шагнул. Лютый загудел, кожей недовольно дёрнул.
— Уж сыта — плетьми нынче угощал.
— Коли хотел, мой сотский враз бы хребет тебе переломить мог. По моей указке лишь слегка тебя зарапнул, — к ушку склонился, а та от неожиданности отпрянула назад, в спине прогнувшись. Лытый уши прижал, меж ними вклиниться хочет. Наместник его бо́шку от себя мощной рукой отодвинул, указуя тому место.
— Воля мне всего дороже… — неуверенно начала Сорока, требуя желаемой награды.
— Погоди ты, не торопись, — сверху вниз на ту смотрит, голосом увещевает. — Воли не проси — не дам— украв пояса наборные, ты на честь моего рода позарилась. А вот в сытости да в тепле жить тебе обещать, мне по силам.
— Не боишься меня в хоромах держать, — поднахрапилась, да выпрямилась, что в ответку наместник сам отшатнулся.
— Лютый к себе абы кого не подпустит, он в людях, как в своём племени разбирается. Я ему больше, чем себе верю. Переспи, утром ответ дашь. А нет — в чернавках будешь дальше прозябать.
Сорока в ответ, чуть промедлив, угукнула. Сейчас тоже сбежать не получится. Да и куда она? Ночь на дворе, до Креслава не дойдёт одна, там волчье вокруг, устала к тому же, всё тело ломит, рубаха разодрана, Храбра дождаться нужно. А в терему тепло, да и убийца её уж сегодня точно не побеспокоит.
— Знать так тому и быть, — озарился Олег своим суровым ликом. В сторону крикнул, — Палашка, к себе её возьми, да всё по чести устрой.
Та что-то возразить хотела — ещё чего! о своей неприятельнице теперь печься — не посмела, поклоном свою послушность выказала. Палашка ту до бани проводила, сама фыркает не хуже, чем кони, которых дворовые уж изловили, порядки свои твердит: что можно, что нельзя, кому как кланяться. Она серьёзно думает, что Сорока будет кланяться? Поклон достанется лишь тому, кому сама захочет его отвесить. Палашка дверью в предбанник раздражённо хлопнула — сама дальше, не под стать ей какой-то чернавке услуживать.
В бане уж Сорока и не помнит, когда в последний раз парилась. Аж до одури разомлела. За стеной шорох заслышался — прислушалась настороженно. Показалось — верно от пережитого воображение разыгралось настолько, что само себе всякое придумывает. Там за стенами детинца ей был известен каждый зловещий пошепт, каждый подход, звук зверя любого знала. А здесь? Всё иное, забытое, что чужим стало. Да и на подворье шумно сейчас было — конюшня вроде и не полыхает, но дотушить нужно, потом завалы разбирать, новую ставить.
Сорока в предбанник вышла, одёжа новая на лавке лежит, как у девок сенных — рубаха не шёлковая конечно, но добротная, с вышивкой, да лентами оттороченная. Знать не показалось — приходил кто-то. Когда рубаху через голову надевала, мурашки по коже побежали от лёгкого колебания воздуха, будто зашёл кто.
Опять? Да что ж это такое?! Насторожилась, как тот конь, глазами выпученными уже ищет, чем бы убийцу садануть — нет никого. Не уж-то показалось? Тихо. Косу плести принялась, а взгляд на накосник
