Будешь моей мамой? - Оливия Лейк

— Обида, — шепотом ответила. — Ее у меня было на два таких поступка.

Я подошел ближе и коснулся плеч, сжал, затем приподнял острый подбородок:

— Ты знала, что беременна, когда мы виделись в последний раз?

— Знала, — честно и гордо. — Я ждала, что ты догонишь меня, тогда бы… А так… Бессмысленно…

— Нет. Нет! — сжал прекрасное лицо. — Это моя кровь и плоть! Я бы никогда не отказался…

— Вот именно! — прервала меня. — Ты не отказался бы, платил алименты, виделся бы с Тимошей… Но от меня ты отказался тогда. Я тебя любила, Адам. Так любила… — глаза стали стеклянными, а горечь была острее скальпеля. — Я мечтала быть для тебя ценной. Именно я! Не сын, жалость или обязанность… Чтобы ты просто выбрал меня… По любви…

Воздух в спальне сгустился от ранящих слов и старой обиды. Мы стояли друг напротив друга, совсем близко, но словно разделенные невидимой стеной, которую возводили годы. Долгие семь лет.

— Саша… — мой голос упал до шепота, хриплого и тяжелого. — Олененок мой… — злость ушла куда-то. Мука в ее глазах все решила. Этой нежной и сильной женщине досталось: и от судьбы, и от меня.

Саша не ответила, лишь отвела взгляд, но ее подбородок предательски дрожал. Это дрожание зацепило за самое нутро. Я мягко коснулся гладкой щеки: погладил, всем своим существом показывая, что больше никогда не обижу. Олененок повернулась снова, и мы встретились: не просто глазами, это встреча сквозь года. Стена наконец дала трещину.

Мои пальцы, дрожащие, неуверенные, коснулись тонкой ладони. Саша дернулась, но не отняла руку. Это был мост: сквозь кожу просачивались вся боль и тоска семи лет в разлуке. То, о чем мы новые не говорили, но больше об этом нельзя молчать.

Я притянул свою Сашу в объятия: она напряглась, одеревенела, выстраивая по привычке новую преграду, защищаясь от меня. Но этого не нужно. Я ничего не требовал, я просил! Мои руки, губы, глаза молили о шансе для нас новых и прощении для нас старых.

— Адам… — в огромных глазах стояли слезы. Слезы гнева, боли, обиды и той самой жажды, что сжирала меня изнутри.

— Прости, — выдохнул я. — Прости, любимая. Я не могу без тебя. Я люблю тебя. Я всегда любил только тебя…

— Я люблю тебя… — подалась навстречу, ломая последнюю преграду. Ее губы нашли мои, но не в страстном порыве, а отчаянном, жаждущем надежды. Это был не поцелуй-примирение или поцелуй-битва, даже не поцелуй-капитуляция. Он с привкусом соленых слез, горького непонимания, тоски об утерянном времени и сладкого обещания, что все это теперь позади.

Мы упали на кровать, как в бездну: движения хаотичные, неуклюжие, спутанные — мы заново учились языку тел друг друга. Каждое прикосновение — вопрос и ответ одновременно. Срывая одежду, обнажали не только кожу, но и душу, сердце, незажившие раны. Мы излечим их сегодня, медленно, верно, с блаженством.

Когда не осталось ничего лишнего: одежды, масок, обид, я вошел в эту прекрасную женщину с тихим стоном узнавания. Саша вторила мне в ритме прощения. Это было не завоевание и утверждение над ней. Это возвращение домой — в единственное место, где боль растворялась.

Неспешно, медленно, в тягучей сладости, не столько стремясь к кульминации, сколько продлевая этот миг полного слияния. Жажда и страсть переплавились в нечто большее — в глубокую, всепоглощающую нежность.

— Прости… Скучал… Моя… — на ухо обрывочно, ощущая на ее шее горячие капли. Я держал Олененка крепко, любил жарко и боялся. Боялся, что если отпущу, она исчезнет. Поэтому я не отпущу никогда!

Потом наступила тишина. Тишина, наполненная прерывистым дыханием и стуком одного сердца на двоих. Мы лежали, сплетенные, не в силах и не желая разъединяться. Обида ушла, оставив после себя усталую, чистую пустоту, которую теперь предстояло заполнять заново — уже вместе. У нас целая семья для этого! Раскрасим жизнь заново.

— Люблю тебя, — мягкие губы коснулись моей груди в беззвучном поцелуе. Теперь я понял ясно: у жизни нет конца. Это всегда самое начало. Главное, не бояться идти вперед!

Ночь была прекрасна, а пробуждение ужасным. Я проснулся резко, неожиданно от истошного крика женщины.

— Подстилка! Потаскуха! Развратница! — возле кровати была та самая дочь Зурабовых в одной сорочке. Она кричала и обзывалась. Что за черт!

Я тряхнул головой и вскочил с постели, закрывая ошалевшую и перепуганную Сашу, натянувшую одеяло до самого подбородка.

— Не ори! — велел закрыть рот, пока не перебудила полдома. — Как ты посмела войти в спальню мужчины? Кто воспитывал тебя, бесстыжая?

— Я… я… — опустила глаза ниже и тут же чувств лишилась от моей наготы. Да, я спал голый! И хотел бы продолжать это делать!

Как по команде на крик сбежались: родители девицы, пара свидетелей и… отец. По лицам было видно, что планировалось что-то другое, но развитие событий шокировало всех. Только папа выглядел помятым и заспанным. Их с мамой спальня на этом этаже, совсем недалеко.

— Бедная моя девочка! — кинулась к дочери Зурабова.

— Моя дочь! Как ты посмел! — взревел глава их семьи. — Ты опозорил нашу девочку!

— Девочку? — и я рассмеялся, зло и жестко. — Достойные чистые девушки в спальню к мужчине не приходят, — припечатал оскорблением.

— Сын, прикройся, — хмуро велел отец. Мы встретились глазами. Если он замешан, то Всевышним клянусь — разорву связь с родителем!

Он обошел меня и схватил сброшенные наспех брюки еще вечером. Я закрывал широкой спиной Сашу, а она сидела, как мышка. Но отец ее заметил: по глазами видел, когда одежду мне передал. Но смолчал.

— Прошу всех покинуть мою комнату, — холодно объявил. — Здесь вам не базар.

— Жду в кабинете, — ответил отец и вышел, за ним остальные.

Я натянул брюки и повернулся к Олененку. Только светлая макушка и огромные глаза остались от нее. Я присел рядом, поцеловал ее, волос коснулся.

— Пять утра только, спи, — буквально силой заставил лечь. — Я быстро.

В кабинете отца собралась коалиция неспящих, ничего, кроме лютого раздражения, у меня не вызывавшая. Я полностью отошел ото сна и прекрасной ночи, задумка семьи Зурабовых (их дочери точно) стала предельно ясна. Змея!

Отец сидел за столом, а напротив — мать и дочь Зурабовы. Юсуф Рамзанович нервно расхаживал по кабинету и причитал, цитируя Священную книгу.

— Сын, — отец устало поднялся.

— Пять утра, — равнодушно бросил я, — ближе к делу.

— Ты обесчестил мою дочь! — Зурабов начал с наезда.

— Вы уверены, что у нее осталась честь? — я тоже умел предъявлять. Мать семейства ахнула. — Или в вашей семье принято в спальню к