Мятежник (СИ) - Вита Марли

Эльф замолчал, глядя в пустоту.

— Она чахла, как роза без солнца, день за днем теряя красоту и жизненную силу. Ее тело, некогда пышущее здоровьем, превращалось в изглоданную хворью тень. Когда её не стало, мы безупречно играли свои роли. Горевали, оплакивали потерю, клялись в вечной любви и верности. В этот момент я подумал: что дальше? Нас снова женят, снова распределят по гаремам, а тех, кто уже стал «брачным неликвидом» привлекут к тяжёлому рабскому труду. В этом мире мужчина без женщины не выживет, — после долгой тирады эльф вздохнул, переведя дух. — Однако, ответ на мой вопрос пришёл быстро: дознаватель, который вёл расследование, смог распознать яд в крови усопшей.

От его рассказа у меня замирало сердце. Так красочно возникали образы в моей голове, так ярко и живо представлялись события, что я переживала их вместе с ним.

— Почуяв неладное, мы дали дёру. Сбежали из города и попытались укрыться в лесу. Покидая комнату гарема, я помню, как увидел мальчишку, спрятавшегося в узком проёме стены. Это был Илай, единственный сын моей покойной жены, который родился у неё в период моего… пребывания.

Эолис невольно ответил на мой вопрос, который я в пылу любопытства задавала Йохану. Вернее, не ответил, потому что сам не знал. Илай был именно тем ребёнком, про которого тхаэлец сказал однажды «кто полюбил, тот и отец».

— Я схватил Илая за шкирку и потащил с собой, поскольку он тоже был под подозрением, — продолжал командир. — Илай цеплялся за меня, как репейник, плакал и замедлял мой шаг, но я не мог его бросить. Каратели поймали бы нас, мы были слишком медлительны, однако мне опять повезло: я снова встретил дриаду. Не ту, которая брала у нас деньги, другую. Молодую и дерзкую. Её звали Фиона, именно её отправили выполнять наше задание. Она укрыла нас в лесу, помогла затаиться, дала нам денег из своего кармана и показала место, где мы могли пару дней переждать.

— Вы спаслись все вместе? — с надеждой на хороший исход, спросила я. — Всем гаремом?

— Увы, нет, — Эолис помрачнел, и фиалки его глаз потемнели до цвета грозовой тучи. — Не все были такими удачливыми. Половину перебили на месте, остальных поймали и замучили на допросах. Двоим удалось покинуть страну.

Неожиданно дроу улыбнулся, и эта улыбка украсила его особенно сильно.

— И вот я здесь, — почти весело сказал он, описав рукой дугу. — Ну как? Не боишься теперь такого соседа?

— Нет, — робко улыбнулась я и повела плечом. — Напротив.

— Напротив? — пепельные брови взлетели вверх.

— Ой, ну то есть… — замялась, виня дурман в моей излишней храбрости. — Ты стал мне… понятнее.

История его жизни пробудила во мне сострадание. Он больше не казался неприступной крепостью, скорее раненым зверем, ищущим защиты и справедливости. В его глазах плескалась буря, в которой я тонула, теряя остатки самообладания. Хотелось прикоснуться. Потрогать его красивое лицо, пропустить волосы сквозь пальцы.

Странное желание.

Иррациональное.

Запретное.

Он наклонился ко мне немного, потом ещё, и вот уже между нами не осталось ни пяди свободного пространства. Его дыхание, пахнущее пряными травами, смешивалось с моим. Я чувствовала, как бешено колотится моё сердце, как дрожат кончики пальцев. Как хмель всё ещё притупляет стыд.

Его взгляд — фиалковый шторм, несущий меня прямиком на рифы. Он посмотрел в глаза пристально-пристально и произнёс хрипловатым шёпотом:

— Тогда, пожалуй, пора отправляться спать. Отбой был давно, довольно на сегодня пьяных разговоров.

А затем отстранился, полоснув моё сердце острым чувством разочарования.

Глава 16

Сперва обоняния коснулся пряный запах, заполнивший комнату, и только потом сознание прояснилось и я открыла глаза.

У командира была странная манера сбегать из дома раньше моего пробуждения, оставив на столе поднос с завтраком. Сегодня он принёс ломоть пушистого хлеба, воздушный козий сыр, глиняную крынку, из которой тянулся тонкий змеистый дымок, и несколько полосок вяленого мяса.

Присев на лежанке, я сладко потянулась и не сразу заметила, что камиза сбилась во время сна, оголив плечо и грудь. Воздух холодил кожу, завязки небрежно болтались, из разреза выглядывал розовый сосок. В какой момент это произошло и лицезрел ли это дроу — оставалось только гадать. Спешно расправив одежду, я смутилась, почувствовав себя распутницей. Не столько из-за провокационного вида, сколько из-за фантазий, что роились в моей голове.

Я ведь мечтала о поцелуе.

О близком дыхании едва знакомого эльфа, — персоны нон-грата в этой стране — о его руках, о прикосновении. Такие мысли не должны возникать у благопристойной эльфийки.

Тем более замужней.

И нет, не стоит списывать фривольные мысли на действие дурман-грибов. Я была способна держать себя в узде, но при необходимости прикрываться своим состоянием.

Сейчас хмель больше не имел надо мной власти.

Пожалуй, вчерашний вечер открыл мне неприглядную сторону самой себя. Познакомил с тёмными закоулками собственной души. Я считала себя эталоном верности. Мне не составляло труда принимать восхищение других мужчин с достоинством, присущем замужней даме, с холодной чопорностью демонстрировать неприступность. Даже откровенные танцы в доме у канцлера не тронули меня. Я чувствовала смятение и растерянность, поскольку не знала, как дипломатично прекратить представление, однако тот спектакль не задел струны моей души, не взбудоражил кровь.

Близкое соседство Эолиса наталкивало на нечестивые мысли. Что самое странное — лишённые стыда. Вчера, опьянённая фимиамом его откровения, я жаждала поцелуя и абсолютно точно ответила бы на него. Выходит я, Гвилисс Торальфин, со всем своим хвалёным воспитанием и происхождением могу допустить мысль об адюльтере…

Не от того ли в своё время вольмондская беллетристика так захватила моё внимание? Не потому ли без зазрения совести я позволяла себе влюбляться в вымышленных героев, в то время как рядом мой муж спал безмятежным сном?

Подойдя к подносу, я вдохнула аромат травяного чая. Он показался мне глотком свежего воздуха после душной исповеди. Взяв в руки глиняную крынку, ощутила тепло, исходящее от нее, и представила будто сам Эолис согревал мои озябшие пальцы.

Медленно смакуя чай, я знакомилась с собой.

Слова и действия контролировать можно, мысли — нет. Их впору только ловить, как птицу, и запирать в клетке. Я не могла не думать о фиалковых глазах, антрацитовой коже, испещрённой шрамами спине и хриплом шепоте, но была способна запереть наглухо дверь в комнату, где обитали мои фантазии. Возвести крепость из долга и приличий, ощетиниться шипами верности, дабы ни единая крамольная мысль не смела просочиться наружу.

Хлеб, сыр и мясо остались