Откупное дитя - Юля Тихая

— Ха!

Я утираю лицо и сморкаюсь в сено.

— А ты не смейся, — надменно говорит грач. — Дурочка ты ещё, вот и не понимаешь. А люди — они всегда и есть люди, все одинаковые. На них благодать, потому они сил не видят и Отца Волхвов не слышат, и добро от зла различают по своему учению, как придётся. И ошибаются! А ошибки свои нам несут, ведунам.

— Но можно же… не соглашаться. Почему они соглашались? Другие ведуны, ведь были же другие ведуны, не могло не быть, за надцать-то лет!

— Были, — соглашается Чигирь. — Там, у мастерской, соль кто-то сыпал, и не абы как, а по уму. У колодца колокольчик, а у мужика этого на крыльце два напёрстка на проволоке, чтобы с духами разговаривать. Были тут ведуны.

— И они соглашались?! Вот так, уйти, не похоронив — соглашались?!

— А чего им не согласиться?

Я так глаза вытаращиваю, что они мгновенно высыхают от слёз. Лицо только немножко щиплет, и в волосах сено.

— Чего им не согласиться? — повторяет Чигирь, будто издеваясь. — Ты же тоже согласилась, тебе и денег за это дадут. Видишь, Нейчутка, какое тут дело…

Грач смотрит куда-то в сторону, как будто, хотя говорит он всё деловито и со снисхождением, ему самому это тоже не больно-то нравится.

— Чего желать, что отдать за своё желание, что на что променять да что сколько стоит — это всё людские дела, людям и решать. Не ведуну, понимаешь? Людям. Им потом с этим и жить.

— Но это же глупость!..

— Глупость, — соглашается Чигирь. — Люди вообще не больно-то умны, на себя посмотри. В том и смысл! Это нас Отец Волхвов взвешивает, а людей — сама жизнь, и всё по их выборам. Если люди придумали, что хотят вот этого и по такой цене, дело ведуна — сделать, как его попросили. А понравится им результат или не очень, то уже о другом. Или, думаешь, ведьмам нравится варить привороты?

Я молчу. Чигирь вроде как объясняет, а звучит — будто отчитывает. Я хоть и привыкла уже вроде, а всё равно обижаюсь, когда он на меня ругается.

— Привороты — дурное дело, — продолжает грач наставительно. — Любить должно сердце, а не пружина из силы в желудке. Волхвы не станут таким заниматься. А ведьма станет, но не потому, что ведьма дурная, а потому, что её попросили. Кто попросил, кто заплатил, кто влил любимому в кружку отравы, того и грех. Или что же, если один человек в другого ножик воткнул насмерть, это тоже ножика вина? Что с ножиком делать, то человечье дело. И чего у сил просить — тоже.

Пожимаю плечами, а Чигирь говорит с нажимом:

— Или вот, погляди на себя. Откупное дитя! Ведун, что тебя по ритуалу провёл, сделал так, чтобы у тебя дома не было и семьи, а был один только груз из порока. Клён бы тот не ожил, так и вовсе померла бы младенчиком. Но не ведун здесь убийца, а твоя родня, что решила, что так можно. А ведун только сделал, как ему сказали. У ведуна в этом деле чистые руки.

От этих его слов внутри погано. Сложно быть откупным дитя и совсем уж не задуматься, за что тебе досталась такая доля. Я помню: пока маленькая была, говорила, что не заслужила такого, и что люди меня подвели. Бабушка тогда хлестала по жопе веником и твердила, что это всё во мне говорит дурной нрав.

«Думаешь, — сердилась она, — матери твоей не жалко дитятю силам отдавать? Думаешь, нам всем оно нравится? Из Рода надобно забрать пороки! Вымыть, изгнать! Ты и понять ничего не должна была, а оно вона как вышло.»

Не так и плохо как будто — умереть ради своей родни. Но, если уж совсем честно, это всё равно жизнь такая поганая, что мало какая хуже. И если слишком долго взвешивать, должно ли так делать, и как было бы правильно, можно совсем чокнуться, так что я стараюсь выгнать эту мысль из головы поскорее.

— Так и с нечистью, — продолжает Чигирь бесчувственно. — Тебя попросили с глазами разобраться, ты предложила, как считаешь, они отказались — вот и всё, это их дело. Может быть, следующей же ночью к ним в посёлок явится такая юда, что всех их во сне придушит. А, может быть, они будут жить с этими мертвяками рядышком ещё много лет и научатся огонь щелчком пальцев разводить, кто знает. Так или иначе, это его будет дело, этого старосты. А ты будешь давным-давно в совсем других местах.

— Каких это?

— Куда дорога приведёт, там и будешь! Распустила тут нюни, тьфу. Давай-давай, хватит ныть, подымайся и пойдём. Нам ночью глаза колоть, а ты ещё ничего не умеешь!..

Я ойкаю. Чигирь зануда и — это он меня такому слову научил, заумное слово, — «сноб», но тут он прав. Мы немножко учились всяким вещам, которые можно делать с нечистью, но не сказать, чтобы у меня хорошо получалось.

Так что в сеннике я нахожу мешок, набиваю его трухой, угольком рисую глаза, а сама берусь за серебряную спицу и скачу с ней, пыхтя и пытаясь изобразить что-нибудь эдакое. А грач только и знает, что ругать меня, клевать помаленьку и твердить, что я глупая и неуклюжая.

Серебряная спица острая, словно нож, и лёгкая: махать ей — одно удовольствие. Перво-наперво нечисть надо зачаровать, замедлить заговором, и потом только спицей тыкать. Но и ткнуть надо точно и с расстояния, чтобы едкой жижей не залило по макушку. Для того я и учусь.

— Мы же не знаем даже, — я запыхалась и утираю лоб, — чьи глаза!..

— А это для всех годится, — говорит грач. — Кого в глаз ни ткни, никому не понравится! Пока хоть одно движение выучи, потом и другими займёмся.

Когда ударяют сумерки, я прячу спицу, иду во двор и умываюсь, повторяя про себя все те заговоры и приёмы, которых Чигирь мне наговорил, — а их целая куча. И за этим делом не сразу замечаю даже рябую девчонку, ту же, что и вчера, что сидит, прислонившись к бочке, и плачет.

— Ты чего плачешь? — строго спрашиваю