Откупное дитя - Юля Тихая

За одним грачом, конечно, никто не пойдёт, разве что сковородкой треснут. Да и девочка ещё малышка, а люди не всегда умеют детей слушать; может, только отмахнутся да доведут до рёва. Так что на помощь я надеюсь, но не слишком сильно. Глажу женщину по руке, бормочу что-то успокаивающее, а сама так быстро листаю гримуар, что все буквы перед глазами пляшут.

В книге есть отдельный раздел, «людское здоровье», но в нём всё больше про кашель и гангрену.

Так я и мечусь вокруг роженицы, пока она то за руки мои цепляется, то воет по-звериному, то на карачки встаёт. Я вся взопрела и вымоталась, будто вместе с ней рожаю, а сама даже не могу даже понять толком, хорошо всё идёт или плохо. Тёплый день для меня сминается в сумерки, женщина больше справляется сама, только сила из меня вытекает рекой.

А когда Чигирь возвращается, а вслед за ним по дороге скрипит телега, женщина уже качает сыночка. Моей заслуги в этом мало, но я всё равно улыбаюсь и обнимаю грача счастливая.

И что там с ними дальше, как назвали мальчишку, нашёлся ли муж и даже что скажут женщине за её несусветную глупость, — этого всего я не узнаю. На телеге нас подвозят до посёлка, девочке я серьёзно пожимаю руку, там мы и прощаемся. И они все остаются, а моя дорога идёт дальше через летние сумерки.

— Видишь? Никаких сложностей, — талдычит мне грач. — Со всем справилась. Вот и не дури больше, подбери сопли и ищи себе другую работу!

Я зыркаю на него:

— Да-да, а тебя «хорошо учили»! Роды ты принял лучше заправской повитухи!

— Нууу, — грач бодает меня башкой в щёку, — я же тебя поддержать старался!

Он пыжится и старается казаться важным, и это почему-то так смешно, что я сажусь на дорогу, прячу лицо в руках и хохочу так, что аж дышать больно.

— Чего ржёшь, — возмущается грач. — Это всё тебе учение, теперь будешь знать, как оно бывает. Может, тебе уже за следующим поворотом ещё роженица попадётся, да сразу с двойней!

А я аж вздрагиваю:

— Чур меня, чур!

Но следующий посёлок не обхожу кругом, как раньше, а захожу в ворота, и волос не прячу. И работа для ведьмы там находится всякая разная, но вся, по счастью, мелкая: одному дядьке заговорить зубы, девке свести рябые пятна, снять с огорода неумелую порчу, а развредничавшемуся полевому отнести десяток варёных вкрутую яиц. Справляюсь я кое-как, частью сама, кое-что подсказывает Чигирь, а платят нам теми же яцами, мукой и кружком кровяной колбасы.

— Деньги брать было надо, — ругается потом грач. — Колбасу-то что, раз и нету! Продешёвила, балда. А тебе тулуп на зиму надо.

Но лето в самом разгаре, и про тулуп мне даже думать жарко.

Так мы и ходим по дорогам, а солнце катается по небу туда-сюда, туда-сюда. Много в наших местах поселений, совсем маленьких, на два двора, и немного побольше; много деревушек и заимок, много одиночных хуторов и бирюковских срубов среди леса. Много дорог, и тропинок тоже много, — ходи, куда только глаза глядят.

Все они чем-то похожие, и оттого сливаются для меня в одну большую дорогу и человечий рой. И всё равно все разные, как всякий цветок в лугу — особенный.

С каждым днём я всё больше умею, всё больше знаю ритуалов и заговоров, всё лучше вижу силу и могу даже влёгкую отличить волховской чарованный огонь от обычного. И пусть Чигирь бубнит, будто я неуч и дурочка, и работы мне частенько выходят боком, кое-что у меня получается. А что не выходит сходу, тому учусь на деле, на ходу, с третьего раза или десятого. Как застряла в излучине реки и просидела на холоде целую ночь, подговорила водяничку дотащить моё бревно до берегу; как попала под грозу, заговорила ткань отталкивать воду, а серебряную спицу — приманивать молнии.

Но какое ведьмовство ни возьми, а зиму никак отменить не получится.

Денег у меня худо-бедно получается скопить, и почти половина из них — за засевшего на погосте упыря, который сожрал двоих людей и чуть не закусил мной, но Чигирь вовремя отвлёк его карканьем, и я успела-таки ткнуть упырячий бок серебром. Страху натерпелась — жуть, да ещё и вся измазалась в зеленоватой слизи, которая заменяет упырю кровь. Зато платят мне за него щедро, и я покупаю себе всё-таки и тяжёлый кожух с чужого плеча, и шерстяные подштанники, и тёплый платок, и носки крупной вязки.

Листья ещё не летают, но по утрам у меня который день нос такой красный, что его трогать больно.

— А как ведуны зимуют? — спрашиваю я, сворачивая кожух и навешивая его на плечи.

Грач на моём плече нахохливается.

— Как, как… так и зимуют. У кого фургон есть и скотина, те колесят по дорогам, как летом, только греются заговорами и углями в кастрюле. Кто может, в леске строится.

Фургона у меня никакого нет, и копить мне на него ещё много-много лет: заговоры у меня удаются только два из трёх, а за некоторые работы я и вовсе не берусь, отговариваясь то занятостью, то обетами, то ещё какой ерундой. И пусть Чигирь утешает, что это всё дело наживное, но без крыши над головой зимой никак ничего не нажить. Околеешь, да и поминай, как звали.

— …но тебе это всё рано, — важно твердит грач и топчется по плечу. — Тебе в городок надо или посёлок побольше, да там и осесть до тепла. Поспрашивай за пустые дома. Надо, чтобы людей много, и чтобы местечко побогаче, а то у тебя ж ни муки, ни репы…

От этого я совсем скисаю.

В нашей заимке голодных годов на моей памяти было всего-то два: в один год градом побило поля, в другой речка из берегов вышла. Но и в года сытые лишнему рту у нас никто не был бы счастлив, даже если рот этот прикреплён к ведьме. Если что хищное придёт на тепло, можно за волхвами послать, а ерунда всякая и до весны подождёт. И в селениях, как я ни спрашиваю, мне нигде не радуются.

Отказывают не прямо, исподволь. Взгляд в пол опускают. Вот и яблоки уже вовсю на землю сыпятся, да так, что ступить негде,