Выжить после апокалипсиса - Людмила Вовченко
— Пошли, — сказала она себе и дороге.
Дорога не спорила. Она только дышала пылью, обещая впереди грязь и встречу. Мира шагнула — легко, как учил отец в словах, которых она не слышала, но знала: «не бойся вешать ногу над пропастью, если знаешь, как её ставить». И пошла — хозяйка без дома, у которой дом уже был; бедная с тетрадью, у которой было золото знаний; девочка в шали, у которой на ладони лежал город — не как добыча, а как ответственность.
Внизу у рынка скрипнула телега. Старик, чуть согнувшись, крикнул: «Иглы! Спицы! Веретёна!» Мира остановилась и купила у него две иглы — длинные, холодные. Одна — в хозяйство. Вторая — на память: о том, как ткань держится ниткой — тонкой и упрямой. Точно так же держится и мир.
Она ещё не знала, кого встретит по дороге — сирот с одинаковыми косами, кузнеца с руками-тёслами, женщину с улыбкой, у которой сад превратили в дорогу. Ещё не знала, какие города — королевские и грязные — придётся пройти, какие «немые» бродят по «немому полю» и сколько стоит у них слово «проход». Но она знала, что теперь всё будет не «когда-нибудь», а «сегодня». И это «сегодня» было страшнее и сладче сна.
Мира поправила косу, ощутила под пальцами узел красной нити на запястье и в первый раз за долгие годы — не полюбила, а признала этот мир как свой. Неровный, жёсткий, пахнущий железом и хлебом, требовательный, но честный. «Выжить — это не спрятаться, — подумала она и улыбнулась, — это встать и работать».
И пошла — в сторону холма, где ждали землеустроитель, печати, «форма три», и дальше — тракт, «немое поле», зелёный прямоугольник на краю высохшей поймы и люди, без которых земля — бумага. В кармане тихо постукивали друг о друга две иглы — как две тонкие правды, на которых держится ткань её будущего.
Глава 2.
Глава 2
Перед дорогой нужно не только собирать вещи — нужно собирать себя. На рассвете Мира поняла, что именно этим и займётся сегодня: сверит в голове узлы, проверит в душе швы, разложит по полочкам страхи, как банки с заготовками. В окна кельи стучал не дождь — крупная влажная пыль. Небо снова было свинцовым, и тонкий свет от лампы делал стены чуть теплее, чем они того заслуживали.
Она поднялась до звона — не церковного, а хозяйского: где-то внизу щёлкнул затвор кладовой, в коридоре сработал таймер керосиновой ленты, на кухне просвистела вода в чайнике. Мира умылась холодом, заплела волосы плотнее, чем обычно, и натянула поверх грубой рубахи шаль, которую когда-то носила мать по праздникам: простая, но сытная на вид, будто из ткани, умеющей не промокать.
В библиотеку она вошла первой. Там всегда так: кто раньше пришёл — тот и выбирает стол ближе к лампе, тот и дышит пылью до того, как её взбаламутят чужие шаги. На верхней полке — «Агрономия для местностей с суховеями», на нижней — «Колодцы и коллекторы: устройство и уход», между ними — «Травник» с поправками местных сестёр. Она сняла все три и потащила на свой стол, как дрова.
Сестра-агроном подошла бесшумно, как ветер, который умеет обходить углы. Женщина была высокая, с ладонями, что умели держать землю, не мять. В короткой, деловой фразе было больше тепла, чем в чужих объятиях:
— Забирай выписки. То, что выделила жёлтым, — тебе в дорогу. Остальное — вернёшь, когда поставишь первый валок.Жёлтым были отмечены самые важные вещи: «валки поперёк ската», «не жалей травы на мульчу», «бобы — дружба для почвы», «соль — враг всего живого в корне», «копай колодец не там, где красиво, а там, где стрелка в ладони тянет». Между строк сестра подписала от руки: «Ждать — действие. Не путай с бездействием».
— Я умею ждать, — сказала Мира, и сама удивилась: в голосе не было обиды этой юности, в нём была уверенная тишина.
Сестра кивнула, вытащила откуда-то с пояса узкую коробочку. Внутри лежали четыре семечка — тёмно-коричневых, гладких, как хорошо выструганные бусины.
— Фасоль старого сорта. Добывали по зерну, берегли хуже золота. Посадишь по две на лунку. Не жадничай и не молись на них как на чудо. Смотри в землю. Поняла? — Поняла, — сказала Мира. И зрачки у неё стали шире: в руках лежала не фасоль, а возможность.Утро в монастыре всегда расписывалось, как партитура. После библиотеки — короткая молитва, потом — кухня. Запахи здесь изменились со времён Крушения: вместо сливочного и хлебного — дым, кислые травы, печёная репа. Сёстры шептались ложками, а не словами. Повариха, которая считалась суровой, грянула на Миру:
— Ты что там опять переписывала? Переводчица из пыли? — Из пыли растёт хлеб, — ответила Мира и улыбнулась так, что даже повариха щёлкнула языком без злости: — Язык — острый нож. Смотри не порежь хлеб.Она порезала — но не хлеб, а лук; глаза сами вылили своё положенное на кухне. Смех родился оттуда же: сестра Эгла, заново высокий и сухой колос, насыпала в ладонь соли, как будто делала вид, что читает молитву.
— В Администрации не спорь. Спор — роскошь. — Я умею быть бедной, — отозвалась Мира.Перед выходом ей дали маленький «набор Миры»: узкий свёрток бинтов, пузырёк с настоем полыни (от дурной воды), серебряную иглу (если понадобится зашить не ткань), кусочек мыла, сушёную лепёшку с маком. Сестра-писарь вручила тонкую бумагу с печатями — те самые формы: «межа, форма три, бирка на колодец».
— Не бойся их печатей, — сказала она, — в них нет ни Бога, ни диавола. Там — люди. А людям нужны слова. Ты умеешь.Монастырские ворота были такими белыми, что на их фоне всё казалось грязнее. Мира вышла на свет неба, который тоже был белым, как полотно, обмазанное пеплом. На холме под ногами только что прошла телега — мокрая земля дышала глубокими следами. Внизу, по дороге к городу, уже шла очередь к цистерне: как всегда, порядок немного громче справедливости.
Путь в Администрацию она знала, но сегодня каждая деталь казалась ярче — как бывает в день решения. В арке висел новый плакат: «Семя —
