Откупное дитя - Юля Тихая
Но вы же все — местные духи, и вы не больше, чем к своим владениям пустые придатки. Если кто-то и наделён властью, если кто-то и видит весь мир таким, каким он есть, так это такая нечисть, которой везде найдётся место. Ветры дуют, где им вздумается. Подвей принесёт болезни в любой уголочек земель.
Да много ли ума нужно, чтобы носить туда-сюда всякую дрянь? А вот богинки на той стороне сами судьбы связывают…
Словом, спор этот не кончается никогда, и ни в одном гримуаре не написано, кто же в нём всё-таки прав. Многие кланялись Отцу Волхвов и просили открыть эту тайну, но Отец в ответ либо смеётся, либо гневается, а ответа всё равно не даёт.
И вот теперь какая-то помятая птица говорит, будто с ним Отец Волхвов разделил эту истину!
— Да врёшь ты всё, — кричит шиш и скребётся лапой за ухом.
— Не стал бы Отец Волхвов на такой вопрос отвечать, — гудит важно цыцоха.
— Пустые сказочки, — верещат летавицы. — Всё одни только пустые сказочки!
Так гомонит шабаш, а кое-кто даже, горделиво фыркнув, отворачивается: вот ещё, ерунду всякую слушать.
Чигирь смотрит на них на всех свысока. Напыживается на шесте, задирает клюв повыше, пережидает всеобщий ропот и стряхивает с себя нападки и оскорбления. А потом роняет:
— Взовите к моей тени, если не верите!
Гомон становится всё отчётливей. Сразу несколько ведунов и ведьм — среди них и Матушка, вокруг которой пляшут связанные из травы лошадки, — кидают в грача свои шепотки. Вила сбрасывает самую верхнюю юбку, лёгкую и мерцающую, словно туман над болотными огнями, и накидывает на грача сверху.
Много творится такого колдовства, от которого либо совсем нельзя лгать, либо же всем сразу станет видно твоё враньё. И Чигирь становится от этого только важнее, а слова его тяжелее и твёрже. И он повторяет, ничего не смущаясь:
— Отец Волхвов говорил со мной! Великое было мне откровение. Он рассказал мне о вине и о прощении, о дурном и о благодати, он подарил мне новую жизнь!
Я шепотка в Чигиря не кидала, но и так знаю, что всё, им сказанное, — истина. Но такая истина, которую все здесь поймут неверно, а коварному грачу только это и будет нужно.
Когда он только предложил мне этот план, я подумала, что он рехнулся: имя Отца Волхвов поминать зазря. Но в Чигире проснулась лихая, шальная сила, и Чигирь заявил, что ничего не боится. Всякую правду можно вывернуть так, чтобы она стала совершеннейшей ложью. Нечисть и сама так делает направо и налево, так в чём беда, если Чигирь ответит им тем же?
— Кого он выбрал, я вам сказать не могу, — важно продолжает грач. — Но коли спросите, могу сказать, кто выбран не был…
Со всех сторон сыпятся тогда на Чигиря варианты, да в таком количестве, что голова кругом идёт. И Чигирь возмущается:
— Ну, нет, нет! Это невесело, неинтересно, так я до рассвету буду отнекиваться. Вы выберите меж собой, скажем, троих. А я скажу, назвал ли их Отец Волхвов!
Какая тут начинается склока!.. Всегда на шабашах много страстей, много глупых ссор, много ярких встреч и жарких эмоций. И всё равно таких склок, как эта, ни на одном другом шабаше я никогда больше не видела.
Громче всех кричит алконост, в первые ряды выбивается, потому что голос у неё сладостный, а ещё она, как и все её сёстры, видит будущее — что только может быть к Отцу Волхвов ближе? Стухач запускает ей в лицо башмаком, и гордая птица падает со своего насеста прямо в грязь. За неё вступается весь лесной народ, все они сердятся, возмущаются, все грозят негодника привязать к дубу и уморить, и филипики стараются больше всех. Трое великанов из чуди укрывают стухача в своём котле и обзывают пущевиков ырками. От этого случается драка, ведун со шнуром лезет её разнимать, русалка показывает ему голую грудь и тянет его в воду, рыжая ведьма бросается на помощь…
Словом, весь шабаш разом превращается в такой бардак, какой сам Отец Волхвов если и видывал когда-либо, то посмешил забыть. И пока все на шабаше очень заняты, а Матушка то пытается кого-нибудь урезонить, то просто вздыхает со стороны, я крадусь к её трону из черепов.
На меня, конечно, никто не смотрит, нет до меня никому никакого дела. Я сдуваю с ладони одуванчиковые стрелы, и они, разлетаясь, налипают на нити сплетённых ведьмой чар. Обхожу я их аккуратно, стараюсь, чтобы ни волос не дрогнул, — да и вытягиваю из висящей на троне сумки гримуар.
Матушкина книга очень похожа на мою: такая же небольшая, чуть больше пары ладоней размером, и в палец толщиной, но очень тяжёлая. Обложка потёртая, из нежной телячьей кожи, а листы тонкие-тонкие. Где-то в гримуар вставлены заметки, где-то со страницы целый свиток сам собой выскальзывает. И буквы самые разные: то большие, важные и квадратные, то мелкие и скошенные, такие, что разобрать трудно.
Я открываю на первой попавшейся странице, и оттуда на меня смотрит «Заговор от кражи». Краснею, перелистываю и попадаю на «Защиту от грабежа». Шабаш бурлит так, что подо мной земля содрогается, уши закладывает от грохота, а я прячусь в тени кресла из черепов и листаю, листаю, листаю гримуар от начала до конца.
…Закон полагает за всякую силу брать по размеру плату. За шепоток — мелкую монету, за убитого упыря — большую деньгу. Всякая плата есть по сути своей обмен, и обычно люди меняют у ведьм отсутствие на отсутствие (нет у человека теперь болезни, но и козы больше тоже нет). Людям такого понимания довольно, а ведун должен знать, что каждый раз мы меняем один мир на другой, и частенько плата не в том, чего в новом мире нет, а в том, что в нём останется…
Дорого я отдала бы за то, чтобы прочесть матушкин гримуар целиком! Но как бы хорош ни был Чигирь в том, чтобы всех вокруг бесить (а он хорош в этом, уж я-то знаю), но времени у меня не очень много. И я просматриваю страницы, выхватываю лишь отдельные слова, и перелистываю торопливо, пока не натыкаюсь на запись про
