Кровь песков - С. К. Грейсон
Размер кочующего стана удивил — раза в два больше, чем у последнего клана, у которого мне удавалось разжиться припасами. Доносился звон клинков, но без паники — здесь привыкли к боевым тренировкам. Металл звенел даже сквозь плотную брезентовую стену. Значит, всадников много, если такие занятия — в порядке вещей. Шум большого народа будоражил нервы — не вязался со странным спокойствием, которое легло на меня как смирение.
Я попыталась приподняться — повозилась беспомощно и всё же уселась, не пользуясь руками. По корзинам и тюкам вокруг, по отсутствию ковров на полу поняла: склад. Готовят к жертве — обращаются как с мешком зерна, пока не придёт час.
Я откинулась на штабель корзин с облегчением — тень, покой, меня оставили. Выходит, последние дни моей жизни будут удобнее прежних лет: этот шатёр лучше держит солнце и песок, чем мой шалаш у оазиса. Можно было не цепляться ногтями за жизнь, а подумать о том, что я оставляю. Я чуть не рассмеялась — сухо, надсаживая горло. Всё, о чём жалеют, уходя, — лошадь, клан, семья, — ушло от меня много лет назад. Глаза защипало, горло сжалось. Никто не вспомнит обо мне; ветер слижит следы. Единственный, кто знает моё имя, — тот, кто везёт меня на смерть. Может, я уже мертва, если меня не помнят — не то что любят. Тогда это — милость.
Шёпот на краю сознания согнал эти мысли: беги. Я стиснула зубы — узнала голос, что толкал меня ползти к укрытию всякий раз, когда стихия брала верх, — и впервые задумалась просто лечь и позволить пескам взять своё. Этот голос приходил на грани: голод, жажда, жара. Он твердил, будто ещё есть ради чего жить, хотя я так и не нашла — ради чего; какое назначение у моей жизни. Быть может, одиночество и впрямь свело меня с ума. Я поторговалась с голосом: лучше сперва набрать сил — тогда шанс на побег будет выше.
Шёпот притих — достаточно, чтобы я закрыла глаза и провалилась в пустой сон.
Я очнулась от руки на плече. Чужое прикосновение разметало остатки расслабленности; тело взвинтилось. Я дёрнулась, забыв, что связана, — удалось лишь беспомощно извиться на полу.
— Перестань, или не получишь воды и еды, — приказал женский голос; хозяйку я не видела.
Я застыла. Обещание воды и еды прорезало туман в голове, как нож.
Когда я угомонилась, меня посадили. Мы уставились друг на друга: острый взгляд, веснушки. Лицо жёсткое, но не жестокое — не так, как я ожидала от надзирателя.
Деловито она поднесла бурдюк к моим губам, и я глотала жадно. Она тихонько цокнула языком — без осуждения.
Когда отняла, я наклонила голову — без слов.
— Пустыня нынче сурова, — сказала она.
— Для изгнанницы пустыня всегда сурова, — поморщилась я.
Она пропустила ответ мимо ушей; подняла с земли тарелку — на ней лепёшка и маленький комочек сыра, кажется, козьего. Я едва не заплакала. Каким бы скудным ни счёл клан такой паёк, я слишком долго жила на вяленом мясе и финиках, без единой пряности.
Женщина поглядела то на меня, то на еду; я ёрзнула нетерпеливо — будто еда могла исчезнуть.
— Либо корми меня, либо развяжи, — сказала я.
Она подумала миг, положила сыр на лепёшку и поднесла ко рту. Я не стала тратить время — клюнула вперёд и едва не подавилась, стараясь урвать побольше.
— У кланов редко бывают пленники, — заметила она, и смысл был понятен. С врагами и преступниками здесь разбираются быстро — смертью или изгнанием. Я знала это лучше многих.
Это объясняло и склад вместо тюремной палатки.
Мне было всё равно — я была занята едой, ловя следующий кусок.
— Я — Идзуми, — сказала она, явно пытаясь поддержать односторонний разговор, пока я жевала. Я прищурилась: зачем пленнице представляться?
Она пожала плечами. Остаток пищи мы молча добили. Потом она поднялась, взяла тарелку и повернулась к выходу.
Хотя я только что спала, сонливость снова накатила. Самый полный желудок за долгое время и полное отсутствие дел потяжелили конечности. Я осела в песок. Уже откинув полог, Идзуми замерла.
— Новолуние — через три дня, — сказала она, не глядя.
Не знаю, хотела ли она доброго — предупредить о дате смерти, — но во мне не дрогнуло. Три дня или десять — не важно. Мои вдохи сочтены.
Я закрыла глаза и уснула, не услышав, как она вышла.
Следующие два дня прошли так же: Идзуми приносила воду и еду дважды в день, остальное время я спала. Я не думала, что способна спать столько — и всё-таки засыпала снова и снова. На второй день я выговорила себе: пора бы продумать побег. Но что-то во мне просило терпения. Наказалась странная готовность — как у каракала перед прыжком. Я была согласна ждать.
На третий день — утро, за которым наступит ночь новолуния, — распорядок нарушился. Идзуми вошла раньше обычного, без воды и еды.
— Клану сегодня нужен этот шатёр, придётся посидеть снаружи, — сказала она вместо объяснений.
Она подняла меня; ноги сводило от бездействия, но в них было больше силы, чем в первый день. Ожидание пошло на пользу. Держа за верёвку на моих запястьях, Идзуми вывела меня наружу. Я зажмурилась от света, вглядываясь — понять, где мы.
По редким шатрам рядом судила: край стана — как и положено для склада. Центр — для жилищ видных всадников и семей, кругами вокруг общих очагов и мест, где работают и собираются, где бегают дети и дремлют охотничьи псы.
Идзуми привела меня к самому краю, усадила и привязала мои руки к вбитому в песок колышку.
— Отсюда я присмотрю. Не вздумай бежать, — и ушла быстрым шагом.
Я провела её взглядом — и заметила другое движение. Для пустынной окраины тут было на удивление оживлённо. Всадники стекались, лошади гружены тюками и шатрами, будто они возвращались из дороги, хотя этот стан стоял тут уже не первый день.
Будто клан разделился — и теперь часть вновь сходилась с целым. Я смотрела с любопытством и, в основном, любовалась лошадьми прибывающих. Похоже, потому меня и выгнали из
