(не)вернуть. Цена искупления - Анна Гранина

— Ребёнок?.. — выдыхаю я. Сердце колотится в ушах.

— Сердцебиение стабильное. Угрозы для плода на данный момент нет, — он делает паузу. — Но, Максим, эклампсия — это серьёзное осложнение. Мы не можем гарантировать, что приступ не повторится.

Слова тонут в крови, стучат в висках.

— Мы делаем всё возможное, — продолжает он. — Ваша жена получает магнезию, снижаем давление капельно. В динамике пока положительно.

— Что… нужно от меня? — голос хрипит, словно я не говорил целую вечность.

— Спокойствие, прежде всего. Поддержка. И… принятие. Мы не можем предугадать, как будет развиваться ситуация. Но сейчас она держится. Ради ребёнка. И вам нужно сделать то же самое. Быть рядом.

— Я привезу любого врача. Из Швейцарии, Израиля, Штатов. Назовите имя — и через пару часов он будет здесь.

Он качает головой. Не раздражённо — по-доброму, почти по-человечески.

— У нас отличные специалисты, поверьте. Мы делаем всё возможное. И потом… в её состоянии перевозить куда-то — нельзя. Это слишком рискованно. Мы уже начали курс. Наблюдаем.

Я киваю, но внутри всё рвётся — я должен был быть рядом раньше. Сделать больше. Не допустить этого.

— Можно к ней? — спрашиваю, чувствуя, как сжимается горло.

— Да, — говорит он после короткой паузы. — Но ненадолго. Пять минут. Постарайтесь быть спокойным. Не взволнованным. Не говорите ей ничего плохого. Она держится, но любая лишняя эмоция — это риск. Пожалуйста.

Я киваю. Не знаю, получится ли сдержаться. Но хотя бы увидеть её. Хотя бы услышать её голос.

Он кивает медсестре, та подаёт мне бахилы и халат, помогает надеть шапочку. Я иду за ней, шаг за шагом, будто в кошмаре. Привычная реальность рассыпалась. Осталась только эта дорога — к Вике.

Палата реанимации. Много приборов. Белые стены. Писк аппаратуры.

И Вика. Такая маленькая, почти прозрачная на фоне всего этого железа и пластика. Она лежит на боку, лицо бледное, губы сухие. Ресницы дрожат. И глаза приоткрываются.

— Макс… — шепчет она.

У меня перехватывает дыхание. Я подхожу ближе, присаживаюсь на край кровати, осторожно беру её руку.

— Я здесь, Птичка, — говорю я тихо. — С тобой.

Она кивает. Губы едва шевелятся.

— Сказали, ты меня донёс сам…

Не помнит ничего…

— А как иначе, — усмехаюсь я сквозь сжатое горло. — С тебя пылинки только сдувать можно, ты же знаешь.

Она слабо улыбается, потом снова морщится будто от боли.

— Как ателье? — спрашивает еле слышно.

— О нём потом, — отрезаю. — Сейчас ты — самое главное. Ты и наша девочка.

Её глаза наполняются слезами.

— Я боюсь, Макс… — шепчет она, сжимая мою руку. — Я правда боюсь.

— Я тоже, — говорю честно. — Но я рядом. И всё будет хорошо. Мы справимся. Ты справишься. Я в тебя верю.

Она отводит взгляд, будто стесняется слёз. Губы чуть дрожат.

— Позвони Роме… пожалуйста… скажи, что со мной всё нормально. Он тоже ничего не знает…

— Хорошо, — киваю. — Обязательно.

Она закрывает глаза на секунду. Губы чуть приподнимаются — не то улыбка, не то просто выдох облегчения. Я сжимаю её руку чуть крепче, прижимаю к губам.

Пять минут истекают. Медсестра подаёт знак. Я не хочу уходить. Всё во мне протестует. Но поднимаюсь.

— Я ещё приду, — обещаю. — Каждый день. Каждую минуту, когда разрешат.

Она кивает — слабо, но я вижу, как сжимаются её пальцы на простыне. Боится. Я тоже. Но я не покажу.

Выходя из палаты, я чувствую, как воздух режет горло. Как будто я снова научился дышать — и каждый вдох даётся больно.

Я не могу потерять её.

Я не могу потерять их.

Я выхожу из больницы, достаю телефон и долго смотрю на экран. В голове — гул. Шум приборов, голос Вики, дрожь в её пальцах, когда она просила: «Позвони Роме».

У него ночь. Будить сына — не в моих правилах. Да и спит ли он? В двадцать лет парни точно не спят ночами…

Нажимаю «вызов». Один гудок. Второй. На третьем он берёт трубку.

— Да?

Голос хрипловатый, уставший. Время к полуночи. Лондон.

— Рома, это я.

Тишина. Потом долгий выдох.

— И?.. — говорит он глухо. — Что нужно?

Я сглатываю.

— Я не для разговоров. Не для разборок. Просто... тебе нужно быть в Москве. Срочно.

— Почему? — голос обостряется. — Что-то случилось?

— Да, — говорю. — С мамой.

Тяжёлая, звенящая пауза.

— Что с ней?

— Она в больнице, — говорю ровно, стараясь не дрогнуть. — Пока стабильно. Но ей будет лучше, если ты приедешь. Она сама просила.

— Что с ней?— резче. — Конкретно.

— Я не буду врать, Ром. Ситуация непростая. Врачи делают всё, что могут. Сейчас она в реанимации. Пока всё под контролем. Но… я бы не звонил, если бы это не было важно.

— Чёрт... — он почти шепчет. Потом вдруг резко: — Это ты?

Я молчу.

— Ты снова её довёл? — голос стал ниже, опасней. — Если ты хоть на грамм виноват, клянусь — я приеду и снова врежу. Только сильнее.

— Не надо угроз, — говорю тихо. — Это не про меня. И не про тебя. Это про неё.

Он дышит тяжело, будто злость душит.

— Я прилечу завтра, — глухо говорит он. — Первым рейсом.

— Хорошо. Водитель тебя встретит.

Он молчит. Я тоже. И в этой тишине между нами — всё: боль, обида, память и… любовь. К единственной женщине. У него — к матери. У меня — к жене. Просто мы все потерялись.

ДЕВОЧКИ, ОЧЕНЬ ПРОШУ НЕ СПОЙЛЕРИТЬ В КОММЕНТАРИЯХ ЧТОБЫ НЕ ПОРТИТЬ ВПЕЧАТЛЕНИЕ ТЕМ, КТО ЕЩЕ НЕ ПРОЧЕЛ ГЛАВУ. СПАСИБО ЗА ПОНИМАНИЕ.

Глава 14.

Максим.

Высокий, плечистый, с таким же выражением лица, как у меня в его возрасте — злость, решимость и что-то ещё, что я тогда в себе не замечал, но теперь вижу отчётливо: боль. Он шагает быстро, резко, будто сдерживает шторм внутри. Сумка через плечо, куртка распахнута. Глаза тёмные, сверкают.

Мы останавливаемся