Криптонит - лебрин
— Она немного похожа на тебя, — хмыкнула Вера, делая глоток из своего «Гаража».
— Что? На меня? — негодующе повернулась я к ней. — Ты с ума сошла?
— Ну, версия тебя, если бы ты выросла на помойке.
Вдруг послышался какой-то слишком громкий звук — будто упало что-то массивное. И следом — вскрик Насвай.
— Блять, Тоха, ёпта, ты хочешь, чтобы менты приехали? Или… — зловещая тишина. — Серый? Он в тот раз тут со своими пидарасами неподалёку ошивался. Хочешь, чтобы опять бошку твою тупую скинул со второго этажа? Эй, Юлька, Верка, идите сюда водку пить!
Последнее, что я запомнила очень отчётливо, как Яна-кошка наливала в пластиковый стаканчик водку, смешивала его с соком на плите, а потом презрительно протянула мне со словами: «На, она палёная. Не отравись, смотри». Мы чокнулись.
А в следующий момент я уже пила эту водку, уже не отплëвываясь и почти не чувствуя, как она обжигает внутренности. Вспышка — и Яна смеëтся над тем, как я заплетающимся голосом прошу ещё водки.
Вспышка — и Вера качает головой, держа меня, чтобы я не упала от смеха в кирпичи от какой-то дурацкой шутки Гриши.
Вспышка — и я пью еще один стакан.
И мне всë нравится. Я чувствую дикую любовь к этим ребятам, к Насвай, с которой мы раскуриваем сигарету и которая говорит что-то вроде: «А ты пьяная почти нормальная, ой… бля, щас блевану», к Яне, которая кричит Грише: «Дурашка», а он не отпускает еë и говорит, что будет любить еë вечно, к Яне, которая кричит, чтобы мы лезли на крышу. И я с радостью поддерживаю эту идею.
Вспышка — и мы лезем с ней на крышу, по-дурацки смеясь. Потерянная Вера осталась внизу, всë ещë чужая здесь, и смотрит на меня снизу.
Я помню, что на той крыше была дырка, в которую падал снег. На той крыше ветер свистел особенно сильно, и я громко засмеялась, глядя на простирающийся тëмный лес, на поле, и захлëбываясь от восторга.
И крикнула, простирая руки небу.
Мне показалось, в тот момент я была криком и всю свою жизнь шла, чтобы быть этим криком. Чтобы чувствовать так много и полно, как тогда.
Мне до сих пор так кажется — что я рождена, чтобы быть наполненной небом, криком, чтобы захлëбываться воздухом, летя над морем, как чайка.
Яна заткнула мне рот рукой, не переставая смеяться. В еë глазах я видела то же бешенство, которое чувствовала сама.
— Тиха, не ебнись, дурашка. У нас Серега реально тут голову разбил, зашивали. — А через секунду. — Тоже тут нравится? А ты ваще ниче такая.
Я что-то ответила — кажется, что люблю еë до гроба. Что-то вещала на языке пьяных — мы с тобой до этого не виделись, но ты мне нравишься, ты такая классная, я тебя уже люблю, давай потом ещë бухнëм. Она сказала, что любит Гришу, «только по секрету». Сказала обиженно, что он дурашка, и заплакала. А я начала искренне еë утешать, говоря, что любовь вообще зло.
«Любовь — зло, любовь — сука», — говорила я, впервые матерясь. В тот момент я впервые произнесла слово «любовь» и распробовала его.
— Любовь, — задумчиво произнесла я. — Словно… словно что-то раздвигает тебе рëбра, — и мне снова захотелось кричать. Как тогда, когда я раскрыла руки, как крылья.
И тогда я поняла, что хочу это чувствовать. Оно во мне кричало и бесновалось.
И я хотела кричать и бесноваться. Всегда.
Это было ощущение свободы. Больше это не было мне клеткой.
Я любила его, и мне хотелось закричать об этом на весь мир, на всë небо. Мне хотелось так сильно закричать, чтобы это кого-нибудь убило.
— Любовь это не мясо, но точно что-то кровавое.
— Откуда это?
— Из фильма какого-то.
— Юль, слезай, а? — жалкий голос Веры заставил меня рассмеяться. Я подбежала к краю.
— Нет, я сейчас скинусь! Умру!
— Ненормальная, слезай, а?
— Ненормальная, да! И что?
Мы выпили ещë водки. Мне нравилось, что я тупела, но только больше наполнялась жизнью, и мне хотелось ещë больше.
Я смотрела на нас и чувствовала это. Эти крылья. Такие ещë несуразные и непробитые до конца — только лишь едва вылезшие. Почти мешающие, но внушающие надежду, что мы полетим. Мы знали это.
Я смотрела на то, как Яна била убегающего Гришу по плечу, визжа, что он дурашка, и видела эту любовь — как непробившиеся до конца крылья. Как что-то мешающее, впивающееся в хребет, в рëбра фейерверками. Детскую, странную, яркую.
Через несколько лет они поженятся, у них появятся дети, и Яна будет звать их дурашками, но они никогда не узнают, что значила дурашка. Гриша растолстеет, и они никогда не узнают, каким он был худым, вертвлявым и какими лукавыми у него были глаза. Никто никогда не узнает, какими мы были живыми.
Я смотрела на них и хотела, чтобы эти секунды, этот момент принадлежал мне навсегда. Я хотела поглотить это и оставить всë это себе навсегда. Но это никогда мне не принадлежало, а люди, которых я любила и которых жадно хотела сделать своей частью, всегда уходили. Всегда менялись.
Всë всегда менялось.
Но тогда я не знала этого и смотрела на них.
Насвай взглянула на меня в ответ, единственная, и этот взгляд будто длится вечность, влившись в неё навечно.
Мы единственные с ней остались будто вне времени.
Вспышка — и я лежу с Верой на снегу, прижимаясь к ее голове своей и к еë плечу своим. Всë вокруг меня кружилось.
— Я уеду, когда-нибудь я точно уеду, — шептала я. И я сдержала обещание, но тогда это казалось чем-то невозможным. Далëким, как звëзды.
— Ты для меня уже как будто уехала, — прошептала Вера, и я почувствовала это отчаяние в ее голосе.
Это правда — я никогда ей не принадлежала.
— Я… не знаю, я чего-то хочу, — и вдруг подпрыгнула, издавая смешок, гонимая каким-то бешеным гулом в венах.
— Что ты собралась делать? — с опаской спросила Вера, тоже поднимаясь.
Я достала телефон и набрала запретный номер «Мудак». Во время гудков я еле сдерживала смех. Мне было смешно, и я чувствовала, как сердце начинает трепетать.
— Але? Юдина? — и да. Этот знакомый, настороженный голос. На секунду я
