Коник-остров. Тысяча дней после развода (СИ) - Рябинина Татьяна

— Сестра Ермона, а скажите…

— Мать Ермона, — поправила она мягко. — Это у католиков все сестры. А у нас так только послушниц зовут. Как постригли в рясу — тут же сразу тебе и мать. Ну а если игуменья — та матушка.

Остров оказался небольшим, с воды выглядел внушительнее. Посмотрели все — и постройки всякие, и кладбище, и деревянную церковь — настоящую северную, бревенчатую, с тесовой крышей и чешуйчатыми главками.

— А ограде этой больше двухсот лет, — рассказывала мать Ермона. — Внутри когда-то амбары и лавки были. Купцы приезжали торговать в праздничные дни. В церковь-то пойдешь? Платочек сейчас дам.

Она выдала мне застиранный, когда-то белый платок и полосу мешковины — обмотать вокруг штанов вместо юбки. Внутри церкви — темной, освещенной лишь лучами света из высоко прорезанных маленьких окошек — пахло воском, пылью, старым деревом.

— А можно свечку? — спросила я, вытаскивая из кармана мелочь.

— А вон в ящичек брось, — мать Ермона махнула рукой в угол, где стоял маленький столик. — И возьми в коробке.

— А сколько стоит?

— Да сколько рука протянет.

Это все было так странно — и так отличалось от церквей, куда я изредка заходила. И правда другой мир.

Я бросила в ящик с прорезью монеты и пару бумажек, взяла две ярко-желтые, сладко пахнущие медом свечи. Вместо подсвечников у икон стояли круглые плошки с белым озерным песком. Одну свечу поставила за упокой, другую за здравие и замерла, глядя на мерцающий огонек.

— Пусть все будет хорошо, — прошептала едва слышно. — Пожалуйста, пусть все будет…

Что «все»? И как «хорошо»?

Ему виднее…

Мать Ермона не торопила — словно чувствовала, что со мной происходит. Только потом, когда уже шли через сад и я остановилась взглянуть на крепкие краснощекие яблоки, сказала:

— Пойдем, Сашенька. Там мать Тамара уже с обедом ждет.

А уж как вкусно-то все было! Скромно, без разносолов, но невероятно вкусно. И хотя чего-то, вроде жареной рыбы и грибов, мне было категорически нельзя, все равно ела — почему-то с твердой уверенностью, что желудок справится. Даже наливку яблочную попробовала — сладкую, но крепкую, и язык от нее развязался, как шнурок. Болтали, правда, только мы с матерью Ермоной. Мать Тамара молчала, спрятавшись в себя, Иван тоже. Отец Рафаил иногда задавал вопросы или вставлял реплики.

Сначала, когда он вышел в столовую, опираясь на руку Ивана, стало не по себе. Показалось, что вот сейчас только глянет — и все-все обо мне узнает. И буду стоять перед ним, как… голая на рентгене. Но выцветшие голубые глаза смотрели так по-доброму, что я сразу успокоилась. Да и сам он был… необыкновенный. Весь в черном, маленький, сухонький, с длинной белоснежной бородой и старческим румянцем на щеках. Но какой-то… светлый. Есть такие люди — пройдут мимо, и тебе хочется улыбаться без причины.

И все же, когда после обеда он позвал меня к себе, снова стало немного страшно. Зашла в комнату следом за ним, дверь прикрыла, остановилась, не зная, что дальше.

— Садись, Сашенька, — он показал на кресло у печи, а сам сел на кровать.

Я напряглась, подумав, что разговор пойдет о нас с Иваном, но он расспрашивал о работе, о родителях, о Питере. И только потом, после долгой паузы, спросил тихо:

— Тяжело тебе, девонька?

— Вы… знаете? — глаза закипели слезами, и я заморгала, чтобы не выпустить их.

— Знаю…

И почему-то не было стыдно, наоборот, захотелось уткнуться ему носом в колени и выплакать все-все. Но только сказала, так же тихо, глядя в огонь:

— Я… не была… с другим. Сказала так. Потому что он… был. С другой.

— И он знает не все, и ты тоже. Может, уже пришло время поговорить?

— Зачем? — отчаяния не было, только все та же странная усталость. — Все равно ведь ничего не вернуть.

— Не вернуть, да, — согласился отец Рафаил. — Но можно начать что-то новое. Не обязательно вам двоим. Может, и с другими. Но пока не отпустите друг друга, не поймете и не простите, и с другими ничего не выйдет. Так и будете возвращаться в прошлое — и умом, и страстями. А как сказано в Евангелии? «Остави мертвых погребсти своя мертвецы»*. Пусть прошлое остается в прошлом.

— Я думала об этом. Что надо поговорить. Но вот захочет ли он?

— А он боится, что не захочешь ты. И ведь правда страшно, да? Я помню… — он вздохнул тяжело. — Когда жена хотела от меня уйти, долго не могла решиться. А я боялся сказать ей: иди. Хотя и знал, что она уже не со мной. Но кто знает, вдруг случится что-то, и вы уже не сможете уйти от разговора. Может, именно для этого ты сюда и попала. Чтобы вы наконец все прояснили.

Когда я вышла, к отцу Рафаилу ненадолго заглянул Иван, а потом мы, в сопровождении матери Ермоны, отправились к пристани.

— Приезжай к нам еще, Саша, — сказала она, обняв меня на прощанье. — Такой красоты и тишины нигде больше нет.

Наверно, и правда нет, подумала я. Но вернуться сюда… это вряд ли.

— Волна поменьше, — буркнул Иван, когда мы отошли от острова метров на двести. — Пойдем на Коник осторожно, против ветра.

Я молча кивнула — откуда-то из того измерения, где все еще звучали слова отца Рафаила. А потом поверх них всплыли другие:

«И он знает не все, и ты тоже»…

О чем это? Чего я не знаю? Почему все так случилось с нами? Или… он имел в виду что-то другое?

лето — осень 2019 года

Господи, кто бы знал, как он меня бесит! Надо было ехать к родителям на дачу, а он пусть тут делал бы, что только душе угодно. Один или нет — уже настолько все равно, что, наверно, предпочла бы поймать его на горячем и развестись.

Вот так я говорю себе, глядя в ослепительно-синее испанское небо. Море, солнце, белый шезлонг, рядом попугайских цветов коктейль, от которого убойная изжога. Говорю — и не верю. Потому что хотела бы на самом деле — давно бы развелась. Но вот знаю же, что без него будет плохо. Хуже, чем с ним. Хуже, чем эти бесконечные подозрения и безобразные ссоры, хуже, чем дни ледяного молчания. Вопреки пословице хуже, чем тот самый худой мир, который якобы лучше доброй ссоры.

Или, может, я еще на что-то надеюсь? Что как-то само собой рассосется?

Глупо. Очень глупо. Потому что даже сейчас, когда мы за тысячи километров от нашей обыденности, на райском острове, где надо радоваться и наслаждаться жизнью, — даже сейчас у нас все плохо. А когда вернемся обратно, станет еще хуже.

Ну… вот тогда, наверно, мы все-таки и разведемся.

— А где Иван? — спрашивает Виктор, наш гостиничный сосед.

Молча пожимаю плечами. Не говорить же, что Ивану в голову стукнула моча и он пошел в тату-салон. Ну как же, вокруг ходят всякие немецкие пенсионеры в татухах, а он что — лысый?

— Да хоть на всю жопу набей, — машу рукой, когда он ставит меня в известность. — И на хер заодно. Кое-кому понравится.

— Идиотка! — шипит Иван, разворачивается и уходит.

Вот такой обмен любезностями у нас вошел в привычку. Как же все это мерзко! Ненавижу себя, ненавижу его, ненавижу Соломину и Магнича. Весь белый свет ненавижу!

Возвращается он с каким-то иероглифом на лопатке. Скромненько. Я боялась, притащит такое, что на улицу вдвоем можно будет выйти только зимой.

— Надеюсь, это что-то приличное? — спрашиваю брезгливо. — Кстати, сколько там инкубационный период у СПИДа, сифилиса и гепатита? Чтобы от тебя подальше держаться, пока анализы не сдашь.

— Да хоть вообще больше никогда не подходи, — огрызается он. — У тебя есть с кем трахаться.

Заканчивается все очередной ссорой. Я до двух ночи сижу в баре с Виктором и его женой Зоей, танцую со знойными мужчинами, пью как не в себя, отмахиваясь от сигналов желудка. Чем занимается Иван — не знаю и знать не хочу. Оставшиеся дни до отъезда мы не разговариваем, в ресторан ходим врозь, на пляж я одна, а он сидит в тени у бассейна, прикрыв свою наколку платочком.

Первого сентября у Ивана лекции на биофаке. Едем вместе, молчим всю дорогу — как и на обратном пути с Майорки. А через пару часов Тоська шепчет мне на ухо, что Соломина совсем обнаглела.