В объятиях его одержимости - Нина Северова

— Я попал в малолетку в пятнадцать. Убил отчима. Он насиловал Регину, пока нас с матерью дома не было. Один раз я пришел с тренировки раньше и увидел всё. Дальше как в тумане, набросился на него, пиздил до тех пор, пока он в кашу не превратился.

Молчу. Просто смотрю на него.

— Мать даже на суде говорила, что Регина сама перед ним жопой вертела, вот он и не сдержался. А Регине всего восемь было, она ещё в куклы играла. Потом когда меня забрали, она повесилась на балконе. Оставила записку, что не может жить с позором, что я пострадал из-за нее. Дурочка, — хмыкает, но в глазах стоят слёзы.

— Почему мама решила, что Регина сама виновата?

— Ебанутая потому что. Всегда мужиков ставила на первое место. Толпами водила их домой. И если кто-то задерживался, то он становился для неё всем. На нас было похуй.

— А твой папа?

— Он был шахтёром, погиб на работе. Там что-то случилось в шахте и их засыпало. Я малой был совсем, если честно, даже лица его не помню.

Дышу медленно, чтобы не расплакаться.

— В малолетке жёстко было. Поначалу так совсем. Проверяли на прочность и старшаки, и администрация. Голодом морили. Били палками и цепями. Так и получил первые косяки на коже.

— Разве там не следят, чтобы дети не подвергались насилию? — привстаю на локтях.

— Смешная ты, девочка, — целует в лоб. — Там следят только за тем, чтобы из зверей сделать ещё более опасных и диких. Это выгодно.

— Кому? Там ведь… дети. Да, они совершили проступки, но они всё равно дети.

— Когда ты попадаешь туда, то перестаешь быть ребенком, Арина. У меня седина на висках появилась на второй месяц пребывания. Другие пацаны пытались руки на себя наложить, потому что их трахали старшаки и никто не заступался. И это не были дети, у них были безумные глаза стариков и сломанные жизни. Потом нас жгли утюгами, чтобы «воспитательные работы» провести. В малолетке ещё хуже, чем в колонии со взрослыми мужиками.

Опускаю голову на руки, слезы катятся сами собой. На скорой я видела кучу таких детей, которые освобождались из колонии для малолетних, и это… Действительно были звери. Они жили в подвалах, воровали еду и деньги. Постоянно все были физически травмированы.

— А потом, что? Ты вернулся домой? — поднимаю голову.

— Некуда было возвращаться. Я вышел мне было за двадцать. Мать не пустила на порог, сказала, не нужен ей сын душегуб. Она к тому времени уже пропитая вся была, через пару лет захлебнулась в своей рвоте и померла.

Прикрываю глаза. Какой лютый ужас.

— В малолетке с Мишаней сдружились. Я был из другого города, он позвал к себе сюда. У меня ни денег, ни работы, только паспорт и хреновая характеристика. Потому что приходилось драться и кусаться, чтобы не сломали. Они думали, что я отбитый, а я просто хотел выжить. На работу никуда не брали, образование только одиннадцать классов и то, где я их закончил? Здесь начал в подпольных боях участвовать, пошли первые деньги. Потом Миша с местными авторитетами договорился и нас взяли типа охраной. В разборках участвовали постоянно, впрягались. Ну и постепенно сами стали авторитетом обзаводиться. Так и пошло поехало, — вздыхает.

— А ты не хотел просто жить спокойно, как обычный человек? — сажусь по-турецки.

— Сначала я очень хотел есть, — опускает взгляд, — а потом когда понял, что сильно погряз в этом дерьме, то просто так уже было не уйти. Да и смысла не было. Семьи нет, детей нет. Держаться не за что, — кладет руку мне на ногу.

— А сейчас хочешь семью и детей?

Тимур смотрит на меня с грустью и какой-то… надеждой?

— Да, с тобой хочу семью. Очень.

— Но ты ведь понимаешь, что с таким образом жизни — это невозможно?

— Всё знаю, девочка моя, поэтому и начали двигаться в сторону закона, а не наоборот, — тянет меня на себя. Сажусь на него сверху. У Тимура темнеет взгляд, облизывается.

— Мне… жаль, что так сложилось в твоей жизни. Ты перенёс ужасные вещи, — целую его в щеку.

— Никто меня не смог сломать, а одна красивая хрупкая девочка поставила на колени, — прихватывает мою нижнюю губу зубами. — И знаешь, что? Мне это пиздец нравится. Хочу быть твоим, полностью, — хватает за волосы и притягивает к себе ещё ближе, — Чтобы одним воздухом дышать. Не отпущу тебя, Арина. Моя ты, моя девочка, — целует глубоко.

Тимур снова дрожит, как и всегда, в минуты всепоглощающей нежности. Обнимает, гладит, сжимает.

— Тимур, ты… — не даёт слово сказать, вторгается своим языком в рот. Кладу руку ему на губы, чтобы остановился. Хмурится.

— Ты сказал, что хочешь быть моим, — держу ладонь на губах. Глаза Тимура вспыхивают пламенем, зрачки расширяются, грудь вздымается от частого и глубокого дыхания. Кивает.

— Тогда позволь мне сделать тебя своим. Хочу, — сглатываю, — целовать тебя. Везде. Можно?

Тимур вздрагивает, шумно выдыхает мне в ладонь и кивает.

— Ты всегда слишком заботишься о моем удовольствии и практически не даёшь ласкать себя. Сегодня всё только для тебя, только для твоего удовольствия.

Спускаюсь чуть ниже, целую его ключицы, грудь. Натыкаюсь на рубец, провожу по нему языком. Тимур хрипло стонет, дрожит и сильно сжимает мои бедра.

Целую и зализываю каждый шрам, который нахожу. Есть в этой безумной нежности отголоски животного поведения Тимура. Сейчас он уязвим и мы оба это понимаем. Но никто не считает это слабостью, ведь сейчас я присваиваю его себе так, как он делал это со мной. Мы оба в этом нуждаемся.

Опускаюсь до паха, чувствую грудью выпуклость под одеялом. Тимур держит меня за руки, переплетает пальцы. Постоянный тактильный контакт. Безумие.

Смотрит сверху вниз, облизывается. Ну точно животное. Мой ласковый и нежный зверь. Отпускает мою правую руку, левую всё ещё держит. Убираю одеяло, на серых боксерах мокрое пятно от его возбуждения. Целую это место, втягиваю ткань в рот вместе с членом. Тимур дёргается, сжимает мою руку. Чувствую как по позвоночнику стекают капельки пота, я сама на грани.

Стягиваю боксеры, отбрасываю их в сторону. Тимур прекрасен.