Вторая жена - Юлия Олеговна Чеснокова

— Но… ты же… предохранялся?

— Да, но ведь всякое бывает.

— Нет, этого не будет! Это не остановит меня, я не останусь с тобой после этой кошмарной лжи, Набиль!

Он опять пошёл на меня, и я в своём отступлении уперлась спиной в стену.

— Хабибти, не горячись, дай себе остыть и всё обдумать…

— Не называй меня так больше! Ты всех своих женщин так называешь?!

— Я никогда не называл так Асму, наш брак — договорной!

— Но двух детей вы как-то сделали! Не одного! А двух!

— Я — мужчина! Я могу переспать с кем угодно, но это не будет обозначать каких-то чувств!

— Ах, с кем угодно? А кто дал тебе такое право? Кто сказал, что вы при этом не становитесь… грязными распутниками!

— Но тебе ведь нравится то, чем мы занимаемся по ночам и не только? — Набиль попытался меня обнять, но я отпихнула его. — Я бы ничего этого не умел, если бы прежде не спал с другими… — Он вновь взял меня за талию, чтобы притянуть, но я толкнула его сильнее. — Элен!

На этот раз он схватил меня резче и крепче, так что я, хоть и отбиваясь, не смогла высвободиться, а только уворачивалась от его поцелуев, ещё вчера таких сладких и, кто знает, может быть, сладких до сих пор, но я как будто бы ничего не чувствовала, кроме ярости и тошноты.

— Пусти! Пусти меня! — заколотила я его по плечам и, когда чуть не прикусила его язык, настойчиво пожелавший ворваться в мой рот, Набиль отодвинулся.

— Элен…

— Не трогай меня! Не трогай!

— Хорошо! Хорошо… но обещай попытаться успокоиться? — Тяжело дыша, раздувая ноздри, я смотрела на него в упор, желая, чтобы он ощутил всю ненависть, чтобы пылающий во мне огонь обжёг его. — Идём спать, а завтра поговорим на свежую голову. Хорошо? Ты же разумный человек, хабибти, зачем кричать на эмоциях? Эмоции мешают решать дела разумно.

— Тут и решать нечего!

— Идём спать, прошу.

— Я не лягу с тобой!

— Я не коснусь тебя, если ты не хочешь! Пожалуйста.

Этот вежливый, ласковый, смотрящий на меня заботливо Набиль вновь был тем, какого я узнала в Париже. Какой ухаживал за мной, добивался, готовый на всё. Даже на свадьбу — как мне казалось. Успокаиваясь, я подумала, что ночью всё равно никуда не поеду, а проводить до утра часы в разборках — идея плохая.

— Ладно, — кивнула я, — но, в самом деле, не смей меня трогать!

Мы поднялись наверх. Широкая кровать позволяла не соприкасаться друг с другом. Молча раздевшись, каждый из нас лёг на свою сторону. Не знаю, как я вообще смогла уснуть ненадолго, потому что меня крутило и ломало почти физически. Мне хотелось кричать, разрывать что-нибудь, бить и колоть посуду, но я никогда бы не позволила совершить всё это, так уж меня воспитали в скромном быту российской глубинки, что вещи не виноваты, и их надо беречь и хранить, не корча из себя голливудскую диву с истериками, последствия которых оплачены продюсерами. Во мне бушевала не обида, а чувство столь огромное и всепоглощающее, что названия ему не было. Оно вызывало дикую боль, и, чтобы как-то притупить её, мозг пытался ввести анестезию в виде самообмана. Я начала искать успокаивающие оправдания для Набиля, пытаться согласиться с его доводами, что да, я бы ведь не поддалась нашей любви, узнай сразу о его браке, так что это была ложь во спасение. И из-за детей он и не должен разводиться, это жестоко с моей стороны — требовать подобное! Мы любим друг друга, я люблю его — это всё должно спасти нас. Мы переживём, переборем трудности и неприятности. Всё будет хорошо. Оправдывая его, я оправдывала заодно себя, свои мотивы, своё поведение, нарушившее мои прежние принципы. Как странно, всё это время я считала, что они идут нога в ногу, без противоречий, и всё согласовано, но вдруг поняла, что нет — я шла на уступки, на сделку с совестью потому, что полюбила.

Да, но полюбила и любила я другого Набиля, того, который не был женат и не врал. Это тому я могла бы простить многое, а не этому, вылезшему из-под маски неизвестно кому! Так что же, выходит, мы не умеем прощать людям ничего, потому что те, какими мы их знаем, не должны нас обижать, а те, что обижают и разочаровывают — уже другие. Не родные и не близкие, им и не требуется прощать что-либо. Не разрушает образ любимого человека только случайность; если он наступил на ногу или толкнул не намеренно, конечно же, прощаешь, ведь он не хотел. А когда вот такая продуманная ложь с притворством — это совсем другое.

Не менее больно было осознавать собственную глупость. Враньё другого человека — это одно, это как бы что-то внешнее, от чего можно уклониться и уйти, а вот от внутренней дурости куда убежишь? Тем более что именно она и не даёт избегать внешних ловушек. Господи, как я могла вляпаться во всё это?! И как мне было разлюбить Набиля, несмотря на то что половина моей души его уже ненавидела? Мне было с ним так хорошо, как никогда не было, и потерять эти счастливые моменты — страшно. Да, но смогут ли они вновь быть такими же счастливыми, как прежде? Нет.

Проснуться было тяжело. Словно и не спавшая, я сразу включилась в то, на чём уснула: обман Набиля, крушение всех идеалов, крушение всего моего мирка, который я так долго берегла и выстраивала. Хотелось заснуть обратно, чтобы вот эта реальность оказалась кошмаром, а где-то в другом измерении меня ждала прежняя безмятежность, продолжение сладких медовых недель. Но нет, этого не случится уже. Надо вставать и жить как-то дальше, но как? Никому больше не веря, ничего больше не хотя? Мне даже Париж видеть не хотелось, потому что именно там я познакомилась с Набилем, и толпы приезжих, тоже марокканцев или алжирцев или тунисцев постоянно будут напоминать о нём. Ехать на родину нечего и думать. Я не смогу смотреть в глаза маме. Что я ей скажу? «Знаешь, меня