Селянин - Altupi
Да что там — он и сейчас, блять, такой.
Кирилл заправил член в трусы, которые носил уже три дня, подтянул штаны и вышел из сортира. Опустился на влажную от росы землю, прислонился спиной к стенке туалета и расплакался, обхватив голову руками. Это были слёзы обиды и напряжения — он опять всё испортил! Наорал вчера на Егора, обозвал пидорасом! Всю ночь расписывал быдлу, как ебал его и в рот, и в зад, выставлял Егора в унизительном свете! Трус! Голову бы себе разбить за это! Продвигался бы и дальше маленькими шажками, навоз поганый помог бы ему убрать, пока он к матери сходил бы, или бы картошку поросятам варил — но нет, благородное величество оскорбилось отказом! Благородное величество испугалось отстаивать свои чувства перед кучкой долбоёбов! Доказывал Егору, что изменился, что готов быть рядом, несмотря ни на что, а на деле с пеной у рта заявлял, что «просто ебал». Егор никогда не отступился бы от своей правды, какая бы опасность за это ни грозила.
Кирилл метался. Слёзы быстро прошли, а вот тревога нарастала. Он сходил за смартфоном и шагал по двору из угла в угол, воевал с кошками, с мухами, галками, даже пробовал молиться своими словами, вспоминая образ икон из святого уголка в горнице. Аппетит пропал, способность сидеть на месте тоже, но и делать ничего не мог — собрался серпом порубить траву во дворе, а нервозность не давала работать, словно выкидывала из бытия, мысли вращались только вокруг достойного премии Дарвина поступка и возможностей его исправить. Радовался, что пьянь дрыхла и не докучала идиотскими разговорами. Калякин не знал, будет ли сегодня способен заткнуть им рты и прояснить реальное положение вещей, если речь снова зайдёт о Егоре. Боялся, что зассыт признаться.
Он всё время думал над последним монологом Егора, пытался вспомнить его в точности. Тот говорил, что никогда не сможет уехать из деревни. Это было понятным как день — Егор прикован к матери-инвалиду. По крайней мере, пока она жива.
Кирилл ужаснулся своих мыслей — он только что неосознанно пожелал смерти хорошей женщине. Просто для того, чтобы беспрепятственно трахаться с её сыном.
Ещё Егор говорил что-то про неожиданности. Кирилл не мог дословно воспроизвести эту фразу и не помнил, какой она несла смысл. Зато он помнил, что натурал, бегающий за геем, это сказки. Наверно. Если рассудить, то так и есть, ведь обычно все натуралы боятся стать объектами повышенного внимания пидоров. Блять, ну могут быть исключения? Он ведь влюбился в гея?
И получил отказ. Вот хохма. Миф о том, что пидоры не прочь трахнуть всех, кто имеет член, развеян! Аллилуйя! Вручите за это Нобелевскую премию! Уроды!
Кирилл злился на всех и на себя. Идти к Егору и просить прощения он трусил. Кишка была тонка явиться к нему с повинной и открыто признать свои ошибки, покаяться. Было очень стыдно за свою бесхребетность. Решил переждать несколько дней, пока вспышка дурного гнева не забудется, пока всё не рассосётся само собой. Потом попробует поговорить снова, попросит прощения. Он боялся даже выйти за калитку и посмотреть на дом Рахмановых, словно и от этого ситуация ухудшится. Но он не знал, как будет обходиться без Егора эти несколько дней. Сука, он проснулся два часа назад, а уже сошёл с ума без него!
Внутри дома заскрипела и громко хлопнула дверь, ведущая из прихожей на веранду. Под тяжестью человека заскрипели половицы. Стиснув зубы, сидящий на завалинке лицом к забору Кирилл обернулся — он не хотел никого видеть. Заспанный Паша всовывал босые ноги в кеды.
— Здорово, — зевнул он. — Пиздец, уже три часа… Все дрыхнут.
Кирилл промолчал. Паша обулся и, закуривая на ходу, пронёсся в сторону дальних сараев и старого туалета. Через несколько секунд из-за угла донёсся его насмешливый голос:
— Ебать, Кирюха, это ты соорудил?
Калякин сжал челюсти так, что зубы едва не крошились. Принялся считать, глядя прямо перед собой, но блядский листок куриной слепоты у сарая, на который падал взгляд, шевелился, выводя из себя. Когда раздались шаги, и появился радостный Пашка…
— Кирюх, что за скворечник ты там слепил?
… Кирилл поднялся с завалинки, вышел за калитку и направился прямиком к Рахмановым. Он не хотел никого больше видеть, не хотел никого больше слышать. Шёл на негнущихся ногах, как терминатор. В ушах стоял гул, зрение не фокусировалось. Дорогу он помнил наизусть, мог бы дойти и с закрытыми глазами.
Увидел только мотоцикл — красное пятно на фоне серого забора. Замедлил шаг, почувствовав под ногами пружинящую колкую траву. Напряжение в мышцах, в мозгах внезапно схлынуло, сменившись необыкновенной лёгкостью — будто часовая бомба в груди обезврежена в последний момент перерезанием нужного проводка.
— Кирилл! — Калитка распахнулась, из неё выскочил улыбающийся Андрей с рукой в самодельном слинге и перепачканными чем-то жёлтым губами. Не успела калитка закрыться за ним, как распахнулась во второй раз, и на улицу вышел Егор. Отодвинул брата ближе к «Юпитеру» и, хмуря брови, сделал несколько шагов навстречу.
— Егор… я люблю тебя, — сквозь душащие горло рыдания проговорил Кирилл и медленно опустился на колени прямо в пыльные острые былки у обочины, смиренно склонил голову. — Делай со мной… что хочешь, без тебя мне… жизнь не мила.
Андрей, оробев, прижался к мотоциклу, затаил дыхание. На другой стороне дороги, чуть наискось, за немужским поведением друга наблюдали вышедшие на улицу Паша, Никитос и Данил.
Изгои
Кирилл стоял на коленях. Опустив руки. Склонив голову чуть влево и вниз. Смотрел на короткую скошенную, местами выжженную солнцем траву, на острые, толстые былки. Он видел запылённые стопы стоявшего над ним Егора, обутые в поношенные сланцы. Видел его ноги до середины бедра, где начинались — или заканчивались — дешёвые бесформенные шорты. Лица Егора Кирилл не видел глазами, но чувствовал, что селянин стоит погруженный в себя, как происходило каждый раз, когда его пытались вызвать на откровенность. Егор ничего не отвечал, но и не
