Русь и норманны - Генрик Ловмянский
В XIX в. в роли ярых сторонников норманнской теории и постоянных ее защитников выступили два историка, значительно отличающиеся методами своих исследований. Одним из них был Μ. П. Погодин[142] (ум. 1875 г.), который собрал результаты своих многолетних разысканий в трехтомной работе, посвятив первый том критике источников, в первую очередь Нестора[143]. Этой летописи, в противовес скептицизму Μ. Каченовского и его школы, оп полностью доверял, поскольку, по его мнению, она опиралась на записи, которые велись в Киеве со времени принятия христианства Аскольдом и Диром. Отвергал он только легенды, заимствованные из скандинавских саг и устных преданий[144]. Сравнивая данные Нестора с местными и иностранными одновременными известиями в других источниках, он пришел к выводу об их схожести[145]. Он считал также летопись главным и вполне достаточным источником для доказательства (которое признавал — не без справедливости — «математически ясным»[146]) скандинавского происхождения не только варягов, но и слова русь[147]. Известным достоинством работ Погодина было стремление к систематическому и исчерпывающему рассмотрению материала, однако его критика была поверхностной и основывалась на буквальном следовании за источником.
Второй из главных представителей норманистской школы, Арист (или Эрнест) Куник (ум. в 1899 г.), пользовался совершенно иной исследовательской методикой, чем Погодин. Уклоняясь от обобщения и даже систематизации своих выводов по норманнскому вопросу (кроме первой работы: «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slaven», t. 1–2. СПб., 1844–1845, которая, как он сам признавал, быстро потеряла актуальность, особенно ее второй том), он довольствовался подробными комментариями, посвященными отдельным вопросам. Комментарии Куника были включены в две крупные работы: одну, написанную востоковедом Б. Дорном и посвященную русским походам в Прикаспийские территории[148]; другую, содержащую публикацию и комментарии к сообщению Ибрагима ибн Якуба о славянах в пересказе ал-Бекри, подготовленные самим А. Куником при участии востоковеда В. Розена[149]. Его преувеличенная склонность к мелким деталям и отступлениям вызвала суровую критику[150]. Однако надо признать, что, хотя Куник свято верил в истинность норманнской теории, он не остался глухим к аргументам противников; он отказался от менее обоснованных выводов, отступая в дальнейшем на оборонительные позиции, и тем самым способствовал продолжению дискуссии. Вообще же, благодаря тщательному анализу источников, он сделал для ослабления защищаемой им теории больше любого некритичного антинорманиста прошлого века. Особенно заслуживает внимания его меткое и противоречащее Погодину мнение (хотя сам он называл шутливо антинорманистов «антинесторцами»), что норманнскую теорию нельзя доказать на основе текстов Нестора, которые еще ждут тщательного анализа. Он полагал, что при существующем состоянии исследований (написано около 1875 г.) в спорах о норманнской проблеме было бы разумнее полностью отказаться от киевской летописи и изучать начальную историю государства на Руси исключительно на основе иностранных источников[151]. Очевидно, что это заключение было ошибочным, поскольку «Повесть временных лет» при критическом ее анализе должна быть основным источником начальной истории Руси. Куник опередил на пару поколений тех норманистов, которые и сегодня охотно отвергают летописные свидетельства. Опередил он их также, отказываясь от этимологии русь<ruotsi<Рослаген, хотя он отстаивал ее еще в своей работе «Die Berufung der schwedischen Rodsen»[152]. Высказывался он, хотя и нерешительно, и против концепции завоевания Руси норманнами[153].
Первая половина XIX в. была периодом решительного перевеса норманнской теории в русской историографии, что было вполне естественно при тогдашнем состоянии критики источников и представлений об историческом процессе как результате деятельности в первую очередь правителей. К ней присоединился и ведущий историк дворянской России Н. Μ. Карамзин. Однако постепенно появилось и противоположное, антинорманистское направление, вызванное, несомненно, отчасти ненаучными побуждениями — наивно понятым патриотизмом, но отчасти и внутренними противоречиями в недостаточно аргументированной концепции норманизма. Серьезные оговорки против нее выдвинул Г. Эверс, который хотя и признавал скандинавское происхождение варягов[154], но указывал одновременно на отсутствие в северных источниках данных, подтверждающих скандинавское происхождение названия русь[155]. Одновременно он напомнил — Байер и Шлёцер уже до него отметили это — о существовании этого наименования на юге и вообще на территории восточных славян еще до прихода Рюрика в Новгород. Однако слабость аргументации Эверса состояла в том, что он не мог противопоставить норманистской собственную убедительную концепцию, поскольку выступил с фантастическим домыслом о хазарских истоках руси[156]. Основным антинорманистом XIX в. справедливо считается С. Гедеонов; он[157] подверг критике весь круг источников, которыми оперировали норманисты, и выдвинул положение, что Нестор использовал не письменные свидетельства, а «народные предания» или же излагал собственные домыслы[158]. Сходство между названиями ruotsi, Рослаген, русь — согласно с результатами давней работы Г. Розенкампфа[159] — он считал случайными[160]. Формулируя собственные выводы, Гедеонов старался показать, что варягами называли норманнско-вендских пиратов[161], а русь определял как южную часть восточного славянства; ведь рядом с киевской должна была существовать русь черноморская[162]. Слабой стороной этого вообще-то критического исследования было игнорирование научных методов языкознания и использование им вольных, дилетантских этимологий. Тогда же языковед В. Ламанский, придя на помощь антинорманистам, утверждал, что скорее не название русь произошло от ruotsi, а финское слово ruotsi — от названия русь[163]; однако вывод его, будто славянская русь первоначально жила в Скандинавии и оттуда переселилась на территорию восточных славян[164], относится к области фантазии. Вообще, во второй половине XIX в. появился ряд антинорманистских работ. Например, Д. Щеглов на основе, главным образом арабских источников, полагал, что название русь первоначально определяло финское племя меря, жившее между Волгой и Окой[165], в то время как Д. Иловайский видел в руси черноморских славян, к которым относил также скифов, гуннов и др.[166] Концепции такого типа свидетельствовали, что если норманисты не умели убедительно доказать норманнское происхождение слова русь, то их противники не располагали соответственно обработанными материалами для создания концепции местного начала Древнерусского государства. При тогдашнем состоянии знаний норманнская теория соответствовала представлениям большинства критически и непредвзято мыслящих исследователей, которые закрывали глаза на ее недостатки, не будучи в состоянии заменить ее другой, более убедительной теорией.
Наиболее законченную форму норманнской теории придал датский языковед В. Томсен[167]. Его работа хотя и
