Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев
Что бы ни постигали, постигаем (одну) душу свою. Непрочно счастие, и жизнь зыбка и скоротечна; глаголю себе, согрешая во всякий час не против другого, но против самого себя: ищи себя в себе, всем рискуя и ничего не жалея, божье ищешь; в этом и совершенность и несовершенство, – скорбим ведь о дорогах, кие выбрали. Хощет потешити, усладити душу челозец, а и тут поле неоглядно: сколь ни паши, ни сей, урожай будет съеден и забыт, и назавтра взрыхлять новое поле. Не достигнуть вершины в делах, всегда будет (казаться) мало; и мало есть. Обретший величие велми несчастен бывает, узрев просторы, от взоров других сокрытые.
Любуюсь лесьем и полем, и теплыми лучами, и запахом пашни; любование сущим – исток радости. Но также не беспредельна (радость), ибо рядом страждущие, помыслы о них истязают вновь и вновь. А дней жизни хватает лишь, чтобы воскликнути горько: се жить не умеем, и уроки житья не впрок, ждали напрасно и поклонялись чгожому.
После отъезда Хелмора приснися Мирославу странный сон: округ спелое ржище, а не жнут, у дороги же, впереди, дуб, не стар, но кроковат; и жарко князю, и всхотел опертися о дуб, але сломал его; и вот пред ним подколодный змей, ползет ужалити; и стал рубити его (князь) на части, але каждая часть обратися в змея; и чем больше сек, тем болын становилось. Пробудясь, позвал Мирослав Дукору, вещуна и провидца, и Дуко-ра истолковал сон: «Не ищи (ни в ком) опоры и (ни с кем) не бранись; оставь, как есть». И было заведомой ложью, ибо вошел Дукора в сговор; Мирослав же поверил и в нерешимости навлек на ся новые беды, страшнее прежних.
Задумав сгубити человеца, изматывают злые духи прежде душу его. Придоша гонцы от Володимира: «Кличет первостольный. Седлай скоро и скачи борзо». И взял Мирослав в догад, что донесли в Кыев соглядатаи о посольстве Хелмора, и се всполошило. Але не стал перечити и чинитись. Едва съехал со двора, нагнал его челядин купецкого старшины, неколи опозоренного Ольсичевым племянником, и рече: «Господин мой на смертном одре, истомлен хворобой, неведомой прежде по Словени, обратилось тело его в сплошную язву; никто не хощет навестити, боясь смрада и тлена, все отвращают лице, и чада, и жены; покинули ходившие прежде в друзиях. Ступай к нъ, поведает тайну». Поворотил коня Мирослав и заехал к старшине; и был (тот) уже при последнем дыхании. Рече в тяжкости угасания: «Тебе есень, мне огнь да плесень. Обвороти-ли тя, князю, не повинен Боголеп, сын твой, вероломством и хитростию заманил его в сети Ольсич, прознав о порочной любви к Лагоде. Казня совесть, склоняли к винопитию, брали же подарки и отнимали коней от его имени; к жене Быковой приволокли, оглушив зельем, и сына Быкова не убивал Боголеп; егда насилили над простолюдьем, Боголеп унимал зачинщиков, они же расходились еще пуще, ища ославити (тебя) в людь-ской молве. Велик заговор, и Ольсич, и Буен Бык, и Ве-лига – кропоткие души, недруги, продают тя на всех торгах». Сказал Друсь, воевода, провожавший князя: «Поправити зло не можешь и сына не вернешь, остави-ти же правду в обиде грешно. Вели схватить заговорщ-цей, явлю вину их пред всеми и вырву ядовитое жало». Отрече Мирослав в печали: «Аз есмь убийца, кто еще? Обо мне ли думати? Доказати же вину коварных погубителей моих – непростая задача, жди, пока возвер-иусь». Рече Друсь внове: «Схвачю злочинцев». И воспретил князь, и паки было роковой промашкой. Содеяв одну, трудно упредити новые.
Пошел Мирослав к Кыев, а при нем немнозие гриди и отроки, и брат Видбор, и Чстень, болгарин, поклонявшийся древлим богам своего рода, и Дыю, и Могожи. И се близ перевоза открылся взорам Кыев, чюдесея град на холмех; полыхает (в нем) пожар, и дымится до облацей, и багрово в водах Непра, и било гудит тревогою. Рече путник, шедший на колах: «Пылает в на-родех, горит в домех. Схватил Володимир волхвов, еже придоша умиритись и спасти веру; ин молвит, христов пожигают, друг сачит – правоверем мстят за долготерпение их. Яга в Словеньском краю, отступники указали дорогу».
И подъехали к Речным вратем, еже ныне зовутся Гостиными; сторожи на конех и пеши, прохожан расспрашивают, под рубахи лезут, порты ощупывают, иных пропускают, других волокут на дознание; толпа шумит, кони ржут, колы скрипят, жены на колах пла-чют. Дорога перед рвом – колдобины, грязная жижа, коню едва не до брюха; быша в те поры Речные враты бревяны, але мостки надо рвом подымались не на пеньковых веревьех, яко в Турье, а на железных цепех, по-добное в Святицких вратех и Печенежих. И почали сторожи разгоняти людье кнутами, мостки же приподняли. Рече Мирослав: «Се примета, братия: творимое у ворот града творимо и во граде. Небывалое прежде вижю: непорядок и бестолковица, и глумление над лю-динеми». И послал отрока объявити о приходе. И долго ждали; и вот опустились мостки, и явися болярец в красной шапце и шемаханьском накиде, медяный христ на шее, грязен и нечесан, кокоший пух во браде и голос сипл; мечем опоясан, а рукоять у пупа. Рече к Мирославу: «Те оружие дозволяю, але у твоих отберу: повеленье Володимира; разбой во граде». Отвещал Мирослав: «Почто отбирати, ежели разбой? Безоружны не въедем, бо противно званию и обычаю». И отъехали от ворот, и встали на взгорье. Окинул Мирослав взором простор и рече в грусти: «Тут стояла Триянова роща, тысяча лет дубраве, аз славил в ней бозей, при-шед впервые в Кыев; ныне пни догнивают». И покло-нися пням. Чстень же указал на отрасль у пней: «Погибли, но возродятся. Если б не теряли, не обретали. Кто не страждет, тому ничто не дорого; кто не достигает богатстза, не может восславити
