Искусство и космотехника - Юк Хуэй

Творение, или созидание, – это, как правило, субъективно-объективный процесс; точно так же и Идея [イデー] объективна в истории. Идея воплощается не только лишь в духовной культуре: обычная техника выражает ее не меньше. Следовательно, можно сказать, что в основе новой культуры должно лежать [сочетание] технического и художественного/эстетического мировосприятий. Таким образом, «становление органическим» техники в то же время является ее «охудожествлением»[495].

Используемое выше слово (гэйдзюцука, 藝術化) является производным от существительного «искусство». Оно означает «становление-искусством» или «превращение-в-искусство». Как бы то ни было, вывод, к которому он приходит, выводом как таковым не является: это можно расценивать лишь в качестве призыва. В этой главе я хочу показать не что иное, как предел «становления органическим» техники. Предложение Мики, как и предложение Мамфорда, вписывалось в «организменное движения» начала XX века. Если взглянуть на это ретроспективно, то оно продолжает воплощать дуалистическое мышление, противопоставляющее механическое и органическое, Запад и Восток. В то же время это предложение можно трактовать и как попытку преодолеть дуализм через дуализм, как трагистский жест, перенятый Киотской школой у Ницше – его стремление преодолеть нигилизм через нигилизм. Оно также обнажает как возможности, так и ограниченность философского мышления на Востоке перед лицом вызова модерной техники. Однако оно служит и приглашением к переосмыслению отношений между искусством и техникой. Можно предположить, что создание техноразнообразия требует радикальной открытости для эпистемологий. Необходимо заново открывать и разрабатывать эпистемологии и эпистемы, альтернативные доминирующим: например, новую практику дипломатии можно развить посредством сопоставления эпистемологий китайской медицины и западной медицины. С точки зрения искусства, это также возможно благодаря «становлению-искусством». Становление-искусством означает здесь эстетическую и эпистемическую революцию. Мы не имеем в виду, что эта революция приведет к тому, что вещи станут красивее благодаря косметической хирургии или декорированию – скорее, она поспособствует воспитанию чувственности.

Именно сейчас мы можем продолжить рассмотрение понятия эпистемы. В «Вопросе о технике в Китае» я предложил пересмотреть концепцию эпистемы Мишеля Фуко, в частности, предложив понимать ее как чувственное условие, при котором производится знание. Производство знания обусловлено многими факторами, но чувственность выступает в качестве первичного фактора, который часто связывают с мировоззрением или интуитивным постижением мира (Weltanschauung). Синологи и антропологи часто описывают китайскую эпистему как «аналогизм», и, безусловно, мышление по аналогии имеет место в китайской культуре (особенно в медицине), но, пожалуй, не является главенствующей формой мышления.

Глава 2 этой книги завершилась тем, что я поставил в центр китайского мышления понятие резонанса (ганьин, 感應), чувственности, выходящей за рамки общеизвестных пяти чувств. В китайском языке глагол ганьхуа (感化) означает «перевоспитать», например, вернуть преступника на правильный (или нравственный) путь: гань – чувствовать или быть движимым; хуа – менять, преобразовываться. Гань – это не какая-то случайная эмоция; скорее, это нечто вызванное особой чувственностью, которая связывает все вещи, но не путем объединения, а путем установления резонанса между десятью тысячами вещей. Чэн (искренность; см. главу 2) – это условие возможности гань, т. е. возможности чувствовать. На этом, равно как и на понятии Дао, основывается конфуцианская моральная философия, потому что неизвестное, которое не может быть познано пятью чувствами, требует иного способа познания. Чтобы двигаться вперед, искусству придется вернуться к самому существу чувственности. Или, говоря более конкретно, искусство должно взять на себя задачу воспитания чувственности и спасения разума от иллюзий.

Сегодня новые технологические разрывы сопровождаются новыми этическими нормами в ИИ, в биотехнологиях и т. д. Обсуждение любого вопроса в области технической этики включает прежде всего принятие новых технологий, и лишь затем – разработку мер по уменьшению вреда от них. Конечно, существуют отдельные технологии, служащие тем или иным целям, и можно ограничить их ввод и вывод, а также условия их использования. Однако подобная этика сама коренится в победившем техническом мышлении, и без решения этой философской проблемы, и без создания новой системы координат мы будем только нагромождать одни этические ограничения на другие до тех пор, пока не достигнем предела.

Этика, которая считается теоретическим аспектом религии (в отличие от догмы, ее практического аналога), становится частью техники, то есть определяется схематически. Философия техники становится дисциплиной, предлагающей политику поддержания определенной «этики», в которую рано или поздно вторгнется государство или капитал. Критика Хайдеггером этики технического мира остается актуальной и сегодня:

Посредством этого представления о целом технического мира люди все сводят к человеку, а затем, если дело заходит уже слишком далеко, выдвигают требование этики технического мира. Находясь у этого представления в плену, люди лишь укрепляются во мнении, что техника есть всего лишь дело человека. Люди не слышат запрос бытия, говорящий о себе в существе техники[496].

В то время как этика, играющая сегодня ключевую роль в принятии решений, влияющих на жизнь общества, ставит своей целью защиту человека или предоставление прав нелю́дям, Бытие, Неизвестное и не-рациональное остаются без внимания. Обращенность к этике мешает самопознанию философии и поиску другого начала. Неизвестное подобно нечеловеческому в человеке: его нельзя подвести под какое-либо формальное определение человека, ни с точки зрения теории систем, ни с точки зрения биологии. Нечеловеческое может появляться под разными именами, например, под именем Бога в христианской теологии или под именем желания в либидинальной экономике. Либидинальная экономика дополняет политическую экономию, интегрируя в нее желание. Желание бесконечно и нерационально. Например, в своей книге «К новой критике политической экономии» Бернар Стиглер различает желание (как либидинальное инвестирование, например, в любовь и дружбу) и влечение (как зависимость), и предлагает создать политическую экономию, основанную на совершенствоании желания, то есть любви и возможности (в смысле Амартии Сена).

Чтобы уйти от гомогенного потребительского капитализма модерна, мы можем представить себе типы экономик, которые будут отталкиваться от иных дискурсов не-рационального. Это потребует от нас воображения, выходящего за рамки полной автоматизации и абстрактной свободы, обещанной таким капитализмом. До тех пор, пока наша эпистема остается модерной и соответствует тому, что антрополог Филипп Дескола называет натурализмом (в контексте противоречия между природой и культурой), можно сказать, что кибернетическая логика остается неэффективной. Хотя она и стремится преодолеть указанное противоречие, в действительности за счет своей мощной объединяющей логики она, наоборот, может только усилить эпистему модерна. Искусство же, как следствие, подчиненное определенным школам искусствознания и арт-рынку, будет все больше и больше утрачивать свой революционный потенциал. Искусство должно противостоять кризису, с которым мы сталкиваемся сегодня, чтобы соответствовать требованиям нашего времени и рождать новые эпистемы, новые виды чувственности, которые