Я буду ждать тебя в Уиже - Андрей Соколов
– Ну, положим, в Афгане даже без борттехников летали, один запускал два вертолета, – размышлял вслух Симаков, – хотя в конторе должны об этом знать. Но поиски бы начались серьёзные, и отправку бы задержали, это точно. Как же вас отпустили?
– В машину мы сразу сели. А она тянула с выездом. Только когда Курт с начальством во двор спустились, завела тойоту и рванула. И по дороге ночью металась до слёз, не знала, что предпринять. Когда цапля фару разбила, она чуть не прыгала от счастья. До того места мы два часа пилили, а назад, я засёк, за двадцать пять минут добрались.
– Выходит, она перед кем-то зафиксировала начало операции, а потом нашла причину её не выполнять, – рассуждал Симаков, – так, что ли?
– Получается, что так, – согласился Волков.
– Я Валери в день выборов спросил, о чём она так спорила с мужиком на стоянке, когда ты, Илья, звонил домой, – подключился к разговору Авдеев. – Она не хотела отвечать, а потом призналась, что хотела уговорить шефа подписать контракт с Сергеем, но не смогла.
– Сейчас это звучит как приговор, – покачал головой Симаков. – Полковник Сергеев сказал, чтов Маланже и в Луанде лётчики в глаза не видели сотрудников комитета помощи беженцам, наблюдатели приходили на каждый вылет строго по графику, и за три месяца на двух точках ни одной предпосылки.
– А у нас после всех аварий швейцарка, которую, признайтесь, мужики, все хотели, запросто увезла трёх человек, – веселился штурман, – но ведь вернула!
– Ну, Серега! Вшивый о бане, штурман о сексе. Ладно. Я даже допускаю, мужики, что она уберегла нас от чего-то худшего, – оживился командир. – Если это та самая контора, про которую мы думаем, значит, был у них и запасной вариант на случай её отказа, и она это знала.
– Чтобы Валери спасала русских?! – мотал головой Бикбаев. – Это вряд ли.
– Тоже мне, знаток женщин! – скептически скривил улыбку Симаков. – Ладно! Раз нет шампанского, чтобы отметить ваш второй день рождения, расскажу, как я первый раз нажрался водки.
– Опа! – потёр руки Волков. – Такие темы я люблю.
– Было мне четырнадцать, прикиньте, – начал Илья со смехом, – отправили меня к бабке в деревню. Три лета по две смены кормил я комаров в пионерском лагере от завода, а тут надоело, послал всех подальше, и отец мне придумал наказание. Жизнь в деревне как в раю. Пацаны, девчонки – весело. Спишь на сеновале до двенадцати, или рыбалка, а к вечеру – кино, танцы. На нашу улицу Любка приехала с Чапаевска, тоже к бабке. Я её видел раньше, она на два года старше, казалась мне дылдой, а в то лето мы с ней ровня. Целыми днями на пруду купались. С фермы широкую доску припёрли, трамплин в берег вкопали. Круто она ныряла. Шестнадцать лет – фигура что надо. Да и вообще самая красивая на танцах из девок была.
Как-то она пожаловалась, что бабка ни свет ни заря за малиной в лес посылает, а ей одной неохота. Утром я уже в пять часов был на их крыльце. Ну и понеслось, такая любовь завертелась с ягоды. А потом грибы… Местным не понравилось, конечно. Серёга-пастух, был такой одногодка на коне с кнутом, думаю, он нас и вычислил. Ещё Влад, постарше на год, самарский Ален Делон, тоже всё к ней подкатывал, а она ему в лицо смеялась. Несколько раз собирали они местную кодлу, приходили меня дубасить. А я с Любкой как заговорённый. Они нас в клубе поджидают, мы вдоль подсолнухов гуляем. Ночью в окно у бабки стучат – вызывают, а я у дружка Юрки на сеновале. Они потом к нему. А мне приспичило за минуту до их прихода. Я за сарай – и только слышу:
– Юрец! Где городской? – озвучил Илья соперников блатным голосом.
– Я почём знаю?
– А если найдём?
– Вот сеновал, ищите! – не моргнув глазом, соврал дружок. – Да, поди, за клубом тарятся, – изображал недовольным голосом Симаков положительного героя. – А днём на пруду за любовь не били, не положено было. Да и пастух до вечера со стадом бродил.
В августе к леснику в отпуск приехал сын взрослый. И мою Любку как крылом несущим сдуло. Малина кончилась, дождей не было – грибы червивые засохли. Караулю Любку с утра под окнами. Бабка во двор выходит, смеётся беззубо: «Что, милай, увели твою залётку?» Любка к двенадцати сонная выползает, и уже как не ровня: «Зря, наверное, я с Максимом пошла – да, Илья?» Типа, спрашивает она меня – ага!
Вечером пастух Серый стадо пригнал, скалится: «Убивать тебя будем, городской! Макс про вас всё знает». Заложил, наверное, поганец. Пару дней меня не трогали, а потом присылают пацанчика, на три года младше. Крюк хриплым голосом, деловой такой, предъявляет: «Вечером костёр на пруду. Любка тебя зовёт. Сдавай рубль на вино».
Ну, я всё понял. А про Макса ходили слухи. Его отец, лесник, враждовал с колхозным пасечником. Тот старый был, за общее дело радел, пчёл передал сыну, когда тот с армии вернулся. А на майские праздники пару лет назад Макс позвал его на пруд, напоил, молодой пасечник полез купаться и утонул, мол, в воде судорогой ноги свело. Но в деревне в случайность никто не верил. Лесник серьёзными делами крутил, собственную пасеку держал.
Пришёл я к вечеру на пруд. Серый с Владом рожи скалят, заразы. Крюк, мелкий, павлином ходит. Нарыли мы картошки тут же на колхозном поле, разожгли костёр. Макс с Любкой идут. В сетке две бутылки «Пшеничной» и литровая банка солёных груздей. Хлеб и кружки эмалированные «330» пацаны припёрли. Разложили мы всё на газетке, на траве, картофанчик печёный достали. Макс наливает треть в кружку и всем протягивает по очереди. Пацаны нос воротят, отнекиваются, на меня показывают. А я заглянул в кружку на эту жижу и говорю: «Чё так мало? Лей полную!» Он и начислил. Я и бахнул не отрываясь. Никогда сроду водку в рот не брал. Макс даже заволновался. Заешь грибами,
