Ленинизм и теоретические проблемы языкознания - Федот Петрович Филин

Но самое главное, оно не дает никаких оснований для философских заключений. Во всяком случае тех, к которым стремился Дж. Катц. Сам термин «знания», очевидно, должен был перебросить мост между генеративной лингвистикой и философией языка. Но этот мост разрушается выделением разных видов знаний, отгороженных друг от друга непроходимой стеной, и идеей особого механизма порождения языка. Если уж и делать в этом случае какие-либо философские выводы, то они сводятся к тому, что Дж. Катц угодил в тот самый заколдованный круг, выход из которого указывал сам же В. Гумбольдт.

По-иному трактует эти вопросы Н. Хомский. Существенно отметить, что в последних своих работах он также стремится к широким научным обобщениям; особенно характерна в этом отношении его последняя книга – «Language and Mind». Но эти обобщения не имеют таких глобальных претензий, как книга Дж. Катца, и отнюдь не носят категорического характера и отличаются значительно большей осмотрительностью. В самом общем виде отличие Н. Хомского от Дж. Катца заключается в том, что не в пример этому последнему Н. Хомский не проявляет озабоченности о том, насколько его теории отвечают условиям разрешения философских проблем. Он в первую очередь стремится создать научно-методологическую основу для адекватного познания языка. С самого начала следует при этом сказать, что некоторые его утверждения представляются вполне убедительными, хотя, так же как в случае с В. Гумбольдтом, они формулируются несколько необычным образом.

Почти все свои теоретические выводы и рекомендации Н. Хомский начинает с картезианской присказки. В картезианской лингвистике, в которой наибольшее развитие получила концепция универсальной (философской) грамматики, Н. Хомский видит источник своей теории. При этом он довольно своевольно осовременивает картезианскую концепцию и трактует ее чрезвычайно расширительно, включая между прочим в нее и все то, что он ранее заимствовал у В. Гумбольдта. Вот это соединение идей В. Гумбольдта и принципов всеобщей грамматики с концепциями современной экспериментальной психологии и стремлением к математической строгости процедур лингвистического анализа и придает его работам столь своеобразный облик.

Исходным моментом для всей лингвистической теории Н. Хомского остается и на последних ее этапах (значительно отличающихся от более ранних) положение о творческом характере языка, или, как он предпочитает говорить, положение о «творческом аспекте пользования языком». Это – уникально человеческая способность выражать новые мысли и понимать совершенно новые выражения мысли, оставаясь в рамках «установленного языка», который является продуктом культуры, подчиняющимся законам и принципам, с одной стороны, своим собственным, а с другой стороны, – мышления. Эта двойная подчиненность – законам и принципам языка и мышления – обусловливает, пожалуй, самое важное качество нормального употребления языка: логическую (или смысловую) связность и соответствие ситуации. Н. Хомский отказывается дать четкое определение этих категорий, указывая при этом, что именно они дают возможность отделить нормальное использование языка от бессмысленной болтовни идиота или серии «правильно» построенных компьютером фраз, не имеющих в виду никакой ситуации.

Насколько можно судить, обладание человеческим языком связано со специфическим типом психической организации, и не представляет собой всего лишь более высокую ступень разумности. Нормальное использование языка предполагает сложную систему правил, обусловливающих операции чрезвычайно абстрактной природы. Учитывая, что язык усваивается человеком в раннем детстве, когда еще не может быть никаких навыков абстрактного мышления, и что это усвоение не зависит от степени интеллигентности и в общем проходит тождественно как у высококультурных, так и у самых примитивных народов, следует, видимо, постулировать положение о врожденной психической структуре, достаточно богатой, чтобы обеспечить процесс овладения языком.

Весьма важно отметить, что, в противоположность Дж. Катцу, Н. Хомский не говорит об особой врожденной способности к языку, нацеленной на овладение лишь лингвистическими знаниями. Он говорит о психической структуре, способной совладать с различными операциями высокой абстрактности. И если он призывает заняться изучением абстрактной структуры языка, то он видит в этом наиболее перспективный путь к исследованию существенных и характерных качеств человеческого разума, путь, на который по логике вещей первыми должны ступить именно лингвисты. Таким образом, он считает необходимым изучение языка и мышления, как двух взаимозависимых и взаимоопределяющих структур, имеющих общую подоснову единого механизма. Отсюда и его концепция универсальной грамматики –

«изучение универсальной грамматики есть изучение природы человеческих интеллектуальных способностей»[491].

Такого рода изучению подчинено и его положение о необходимости выделения в предложении двух структур, глубинной и поверхностной. Это положение вызывало и вызывает много недоумений и кривотолков. Но в контексте общей теоретической установки Н. Хомского оно ясно и логично. Фактически эти структуры предложения воплощают в себе мыслительную и лингвистическую структуры. Вот что пишет Н. Хомский в своей последней книге:

«…система препозиций, выражающих значение предложения, образуется в мысли, в то время как предложение реализуется в виде физического сигнала, – оба эти процесса связаны определенными формальными операциями, которые мы, употребляя ходовую терминологию, можем назвать грамматическими трансформациями. Продолжая использовать эту терминологию, мы таким образом можем отделить поверхностную структуру предложения – организацию категорий и словесных групп, непосредственно ассоциируемых с физическим сигналом, – от лежащей в ее основе глубинной структуры – тоже системы категорий и словесных групп, но более абстрактного характера… Глубинная структура есть система двух препозиций, ни одна из которых не устанавливается с определенностью, но которые взаимосвязываются друг с другом таким образом, чтобы выражать значение предложения»[492].

А какое же место в системе Н. Хомского занимает опыт? Может быть, опыт совсем исключается из нее, и, следовательно, незачем было касаться теории Н. Хомского, как не имеющей отношения к теме, которая стоит в названии статьи. В первых вариантах порождающей грамматики так оно и было – она могла порождать неконечное количество предложений, не ставя перед собой задач проникновения в тайны структуры человеческого мышления и не учитывая того, что сам Н. Хомский вслед за картезианцами называет «соответствием ситуаций» (appropriation to the situation). Это была логически хорошо отлаженная лингвистическая игрушка, впрочем, таящая в себе такие же возможности, как и автоматические зверюшки, которые умеют находить выход из лабиринта или обходить препятствия. Но теперь, когда генеративная лингвистика стала развертываться в широкомасштабную теорию, она уже не могла обойти такие вопросы, как отношение опыта к языку и мышлению. Тем более что критики генеративной лингвистики, нащупав это ее слабое место, больше всего и били по нему. Стало ясно, что вопрос о месте опыта в предлагаемой системе превратился в пробный камень всей генеративной лингвистики.

То, что предложил в этой связи Дж. Катц, оказалось явно несостоятельным.