Избранные труды. Том IV - Олимпиад Соломонович Иоффе
Тем не менее он разделяется далеко не всеми авторами. Еще в 1950 г., выступая при обсуждении доклада И. Л. Брауде в секторе гражданского права ВИЮНа, С. Н. Братусь указывал, что «…соотношение права и обязанности и есть само правоотношение, а тогда содержанием правоотношения будет поведение участвующих в нем лиц…»[42]. Правда, впоследствии С. Н. Братусь пришел к другому выводу, признав, что «между участниками правоотношения устанавливается определенная связь, у них возникают определенные права и обязанности, составляющие содержание правоотношения»[43].
Однако в последние годы высказанное в свое время М. М. Агарковым мнение о том, что содержание правоотношения составляет поведение его участников[44], вновь получило поддержку в литературе. С особой решительностью его отстаивают обратившиеся к анализу процессуального правоотношения некоторые советские процессуалисты и, в частности, В. П. Мозолин. Усматривая основной недостаток даваемых в литературе определений советского гражданского процесса в том, «…чтов нихискусственноразобщены неразрывно связанные между собою явления – процессуальная деятельность субъектов процесса и процессуальные правоотношения», что «авторы указанных определений считают содержанием гражданского процесса одновременно и процессуальную деятельность субъектов процесса и возникающие между ними в ходе рассмотрения и разрешения судом гражданских дел процессуальные правоотношения…», – В. П. Мозолин вину за такое положение возлагает на распространенный в литературе взгляд, «…согласно которому в содержание правоотношений не включаются действия их субъектов»[45]. Сам же он приходит к иному выводу. «…Под любым общественным отношением, – пишет В. П. Мозолин, – …нужно понимать не только положение людей, которое они занимают при совершении действий, но вместе с тем и их взаимоотношения, проявляющиеся в совершении разного рода действий.
Действия людей составляют содержание всех без исключения общественных отношений»[46].
Мы должны прежде всего отметить, что не усматриваем неизбежной связи между теми определениями советского гражданского процесса, которые В. П. Мозолин признает ошибочными, и критикуемым им взглядом на юридическое содержание правоотношения. Сторонники этого взгляда вовсе не исключают поведения людей из их взаимных отношений, но, считая поведение необходимым элементом правоотношения, не признают его лишь содержанием последнего. Поэтому, опираясь на данную теорию, трудно, если не невозможно, доказать, что процессуальные правоотношения и процессуальная деятельность существуют как разобщенные явления. Этого, кстати сказать, не утверждают и такие процессуалисты, как С. Н. Абрамов и А. Ф. Клейнман, хотя они и различают понятия процессуальных правоотношений и процессуальной деятельности[47].
Мы не можем также согласиться и с общетеоретическим выводом В. П. Мозолина о том, что юридическое содержание правоотношения образует поведение его субъектов.
Известно, что поведение самопосебе лишено какихбытонибыло правовых признаков и приобретает их лишь вследствие указаний на юридическую значимость соответствующего поведения, содержащихся в нормах права. В частности, действия субъектов правоотношения приобретают юридическое значение только потому, что они совершаются в целях осуществления субъективных прав и в порядке выполнения обязанностей. Как же в таком случае сами эти действия могут воплощать в себе юридическое содержание правоотношения? И не потому ли В. П. Мозолин вынужден в конце концов заявить, что «…содержанием правоотношений будут не только сами действия субъектов правоотношений, но вместе с тем и те права и обязанности, предоставленные законом, на основании которых субъекты правоотношений могут совершать свои действия»[48]? В результате получается, что правоотношения обладают двойным юридическим содержанием: его составляют и поведение субъектов, и права и обязанности последних. Но тогда первое содержание по крайней мере подчинено второму, ибо действия совершаются в соответствии с правами и обязанностями! Значит, и с этой точки зрения решающее значение для содержания правоотношения имеют права и обязанности его участников, а не поведение последних?
Но дело не только в этом. Как уже отмечалось, содержание любого явления должно сопутствовать ему на всем протяжении его существования. Соответствует ли этому требованию поведение субъектов правоотношения? Возьмем то же процессуальное правоотношение. Оно возникает с момента предъявления иска и прекращается в момент исполнения судебного решения. Как же быть с содержанием процессуального правоотношения в те периоды его существования, когда никакие связанные с ним процессуальные действия не совершаются? Если бы мы сказали, что и в этом случае речь должна идти о действиях, то тогда следовало бы признать, что правоотношение временно лишено своего содержания. Чтобы выйти из этого положения, иногда указывают, что в таких случаях нужно говорить не о реальных, а лишь о возможных действиях. Но юридическая возможность и необходимость совершения определенных действий – это и есть не что иное, как права и обязанности. Поэтому они, и только они, могут быть признаны юридическим содержанием правоотношения.
Если, однако, в вопросе о содержании правоотношения большинство авторов в настоящее время сходится на том, что его образуют субъективные права и обязанности, то при определении сущности самих субъективных прав и обязанностей тех же авторов нередко разделяют весьма существенные разногласия, особенно резко проявляющиеся в характеристике понятия субъективного права. На этот счет в литературе были выдвинуты два различных взгляда. Одни авторы в формулируемых ими определениях субъективного права придают решающее значение возможному или дозволенному поведению самого управомоченного. «…Субъективное право, – пишет С. Н. Братусь, – это мера возможного поведения данного лица, обеспеченная законом и тем самым соответствующим поведением обязанных лиц»[49]. Другие же авторы, напротив, говоря о понятии субъективного права, переносят центр тяжести на обеспеченность возможного поведения управомоченного поведением обязанных лиц. Мы также склонялись к этой позиции, считая: что «…субъективное право есть юридическое средство обеспечения определенного поведения обязанных лиц, обусловливающее для управомоченного… возможность совершения его собственных действий»[50].
Переходя от абстрактных определений к их проверке на материалах конкретных правоотношений, нельзя не заметить, что последнее определение ориентируется главным образом на правоотношения первого типа, в которых управомоченному противостоит отдельное обязанное лицо, выполняющее активную функцию. Так, если взять заемное обязательство и попытаться подвергнуть анализу субъективное право кредитора с точки зрения его понимания как меры возможного поведения, то окажется, что эта мера сводится единственно к возможности требовать уплаты долга, т. е. требовать совершения определенных действий должником. Не подлежит как будто бы сомнению, что в этих случаях сущность субъективного права состоит не в мере возможного поведения самого управомоченного, а в том поведении обязанных лиц, на которое он вправе притязать.
Но как только мы обращаемся к правоотношениям второго типа, в которых управомоченному противостоят в качестве обязанных все лица, выполняющие пассивную функцию, становится затруднительным отстаивать тот взгляд, будто сущность субъективного права состоит не в том, что может делать сам управомоченный, а в том, что он вправе требовать от обязанных лиц. Так, если взять правоотношение собственности и подвергнуть его анализу с точки зрения подобного понимания субъективного права, то окажется, что от обязанных лиц собственник вправе требовать всего лишь воздержания, между тем как сам он может владеть, пользоваться и распоряжаться своим имуществом. Не подлежит как будто бы сомнению, что в этих случаях сущность субъективного права состоит не в том, что должны делать обязанные лица, а в том, что может делать сам управомоченный, т. е. в мере возможного поведения управомоченного.
В действительности, однако, сущность субъективного права является единой, как бы ни отличались друг от друга правоотношения различных типов. Эта единая сущность и должна быть выражена в едином определении.
Мы думаем, что оба приведенных определения субъективного права страдают известной односторонностью и не учитывают всего многообразия связей, характерных для правоотношения, одним из элементов которого субъективное право является.
Всякое правоотношение представляет собой связь, во-первых, между его субъектами и, во-вторых, между последними и государством[51].
Связь участников правоотношения с государством выражается не только в том, что государство обеспечивает осуществление правоотношения в принудительном порядке, но также в том что установленные или санкционированные им правовые нормы определяют круг и характер прав и обязанностей участников правоотношения. Признавая за гражданином субъективное право, государство тем самым указывает, в каких пределах, в какой мере оно считает дозволенным совершение определенных действий управомоченным. Если управомоченный действует в этих пределах, его действия получают защиту со стороны государства. Напротив, он лишается государственной защиты, а иногда лишается и самого субъективного права, если выйдет за пределы установленной государством меры дозволенного поведения. Эта сторона связи, характерная для правоотношения, получает свое теоретическое отражение в понимании субъективного права как меры возможного поведения.
Но одно дело – позиция, которую управомоченный занимает, по отношению к государству, и совершенно иной характер приобретает позиция того же управомоченного по отношению к обязанному лицу.
Если бы субъективное право представляло собой только
