Праведник мира. История о тихом подвиге Второй мировой - Греппи Карло
Это было время максимального «сострадания и готовности помогать другим» — в воздухе носилось желание взаимной поддержки. По предложению Христианско-демократической партии[1108], которое поддержали и другие организации свободной Италии, стали проводиться «дни солидарности». Нуждающихся обеспечивали вещами и продуктами — «всем, что помогало малоимущим и брошенным на произвол судьбы семьям справиться с нищетой, голодом, нуждой и тяготами»[1109]. Муниципальные органы помощи Фоссано тогда распределили среди нуждающихся 150 килограммов шерстяной пряжи по сниженным ценам[1110]. Энджер подытожила то, что ей удалось узнать у семьи Лоренцо.
Это история Примо Леви, не только Пероне, но нигде нет описания их первой встречи. Семья Пероне рассказывает, что доктор Леви привез Лоренцо связанный на спицах свитер — чтобы отблагодарить за тот, который он отдал ему в лагере. Свитер был из козьей шерсти, белый, с красной каймой по горловине. Лоренцо хранил его до самой смерти, но (они с улыбками переглядываются) свитер оказался таким грубым и колючим, что, скорее всего, он его так никогда и не носил[1111].
Эпизод со свитером крайне важен: неслучайно в архиве Энджер, где сохранились заметки с интервью и черновики писем родственникам Лоренцо, есть полное, детальное его описание[1112]. Из козьей шерсти; с красной окантовкой по горловине; белый — возможно, в противовес всему серому, что властвовало там, в Моновице, в их параллельной жизни. А может быть, это был просто белый свитер — теплый, но неудобный. Логично и трогательно, что Лоренцо хранил его до самой смерти, даже если никогда не надевал.
Пытаясь понять точку зрения спасенного, невозможно параллельно не задаваться вопросом: а как бы мы поступили, когда выжили? Белый теплый свитер от человека, который раньше тонул в нужде, но сейчас, почти как самаритянин, протягивает руку спасителю — с символичным в своей простоте и значимости подарком. Это хорошо описывает Самуэле Салери в своей неопубликованной работе о Лоренцо.
Символичный жест благодарности за штопаный свитер, который спасал заключенного от холода. Теплая новая одежда, врученная одним свободным человеком другому свободному человеку. Теперь эти двое могут быть друзьями, встречаться на равных, без условностей и запретов, разговаривать и спрашивать друг друга: «Как дела?»[1113].
Именно это: «Как дела, Лоренцо?» — подразумевал Примо, протягивая руку старшему другу. Он наконец-то мог сделать это открыто.
5Взгляд цепляется за их ладони. Они обменялись рукопожатием в первую встречу? Изящная кисть химика[1114] и мозолистая рука каменщика сплелись и скрепили дружбу? Или сохранилась некогда установленная привычная дистанция?
Далее — глаза. У muradur — карие (по паспорту) или серые (если верить военным документам)[1115]. У Леви — голубые[1116]. Как смотрели друг на друга Лоренцо и Примо под любопытными взглядами жителей Фоссано? Они ведь точно не могли не заметить визита странного незнакомца и, конечно же, обсудили его во всех подробностях.
Почти сразу же после этой встречи с Лоренцо Примо послал в редакцию журнала свое первое (не считая еще одного, написанного в школе[1117]) стихотворение. Его опубликовали 22 июня 1946 года. (Записано оно, видимо, 28 декабря 1945 года — такая под ним стояла дата.) Леви впервые написал об Аушвице.
Как отметила в 2019 году литературовед Софи Незри-Дюфур в связи со 100-летием Леви, его поэтические свидетельства предшествовали прозе[1118]. Он сам говорил об этом[1119], хотя стихов написал немного[1120].
То самое стихотворение называлось Buna Lager («Лагерь Буна»).
Ноги в язвах по проклятой земле, Длинная колонна серыми утрами. Буна курится тысячью труб, Одно и то же нас ждет. Сирены страшны на рассвете: «Множество тусклых лиц. Над нудным ужасом грязи Родился новый день боли». Уставший товарищ, я вижу тебя своим сердцем. Я вижу в твоих глазах больного товарища. Внутри твоей хладной груди нет голода — Там сломалась последняя ценность. Серый товарищ был сильным, Женщина шла рядом с ним. У пустого товарища нет больше имени. У пустого человека нет больше слез. Ты так беден, что больше не больно. Ты устал и уже не боишься. Потухший человек может быть сильным. Если мы встретимся там, Наверху, в мире под солнцем, То с каким лицом мы предстанем друг перед другом?[1121], [1122]В этом стихотворении говорится о «канувших», а не о «свободных» работниках. Возможно, это всего лишь мое предположение, но между строк угадывается след Лоренцо — стихи были написаны вскоре после того, как Примо вновь с ним увиделся. Встреча напомнила Леви о слишком многих сгинувших в лагере.
Мне кажется, здесь и описан Лоренцо: «ноги в язвах», «уставший товарищ», которого Леви «видит сердцем», «потухший» человек, который «может быть сильным». И заключительный вопрос: «Если мы встретимся там, / Наверху, в мире под солнцем, / То с каким лицом мы предстанем друг перед другом?»
Этим двоим, вольняшке и рабу рабов, а потом химику-рабу, выпал шанс встретиться после лагеря — «там, наверху», — причем не раз. Во вновь обретенном мире они смотрели друг на друга: один продолжал лететь в бездну, превращаясь в гусеницу (используя метафору Леви), второй — замечал свет «солнца». И даже ему, Примо, понадобилось много месяцев, чтобы избавиться от «привычки смотреть при ходьбе под ноги, словно в поисках чего-нибудь, что можно съесть или быстро спрятать в карман и потом обменять на хлеб»[1123], как написал он в последних строках «Передышки»[1124].
Если они подали друг другу руки, то ладонь у Лоренцо, конечно же, была мозолистая, а у Примо — хотя изящная, но огрубевшая[1125], как он потом писал в «Чужом ремесле»[1126], «верная соратница ума».
Спустя несколько недель Леви и впрямь стал писать — по словам редактора Марка Бельполити, «встал на путь рассказчика и оратора». И больше никогда с него не сходил[1127]. Из рассказов рождались книги-свидетельства, а роман «Человек ли это?» появился «наоборот»[1128] — из многих слов, которые молодой человек произносил раньше, чем начал писать, в конце 1945 года[1129].
