Плавучий мост. Журнал поэзии. №4/2018 - Коллектив авторов

Виталий Штемпель, поэт, редактор

«В овечьей одёжке, в заморской дублёшке…»

В овечьей одёжке, в заморской дублёшке

и в волчией шкуре

была ты когда-то надежной дублёршей

отчаянной дури.

О молодость, молодость, как же нелепы

твои балаганы,

как слепы твои ненадёжные скрепы,

пустые карманы.

Как глупо прощалась с любимым дитятей

своим нерожденным…

О молодость, молодость, тыщу проклятий

постыдным знамёнам!

В совет нечестивых ходила? Ходила!

Лукавым – внимала.

Скажи мне теперь, под завязку хватило,

иль все еще мало?

Откуда полова неверья, оттуда

тупая двужилость.

Обмякла полова, исчезла полуда —

порода сложилась.

О молодость, молодость, дыры латая,

я ставлю заплаты.

… Но что без тебя я, моя золотая,

и что без меня ты!

«Сыграй мне, скрипач ненаглядный…»

Памяти Б.П.

Сыграй мне, скрипач ненаглядный,

такую музыку сыграй,

чтоб сердце, как голубь опрятный,

рвануло за радостью в Рай.

Чтоб всплыли большие светила

на небе тревожного дня

и музыки этой хватило

не только уже для меня.

Чтоб мой ненаглядный, мой бывший,

смущенно не пряча лица,

прощенный стоял и простивший

пред музыкой Бога Отца.

«Уйдут последние свидетели…»

Уйдут последние свидетели

эпохи серой Москвошвея

и слушатели и глядетели,

и пониматели идеи.

Уйдем и мы, не зная лучшего,

ученики, в пример иным,

но не Леонтьева и Тютчева,

а Кожинова с Бахтиным.

Из рук вторых и третьих подано,

но не бессмыслица и жмых,

а все, что предано и продано

на гулких торжищах земных.

Девяностые

«Вагоны шли привычной линией..»

А. Блок

Исчезли – желтые и синие.

В зеленых плакали и пели

продрогшие, невыносимые

простонародные свирели.

И флейты провожали жаляще

челночные, душе угодные

одежды из турецких залежей

в те девяностые, свободные.

Одни намылились отваливать,

а ты пытался в это встроиться.

И я еще могла отмаливать

тебя у Господа на Троицу.

И я еще могла надеяться

в Егорьевске у храма Божия,

что мной посаженное деревце

тобою будет обихожено.

Свобода била неуверенно

кому – под дых, а многим – мимо.

Но музыка была потеряна,

осталась только пантомима.

В августе – февральская погода

Недострой эпохи перестроя.

Мы ли столь в строительствах сильны,

что горят огнем они, как Троя,

на виду у обмершей страны.

В августе – февральская погода,

не развидеть в будущем ни зги.

Господи, спаси у перехода!

Всецарица, плакать помоги!

То отчасти плачущи от счастья,

То прося у жизни передых,

на сносях беременная Настя

молит соименников святых.

Просит о великом разрешеньи

для себя, как будто для страны —

о прощеньи, о неразрушеньи,

о противоядии войны.

Но у войн, незванской и нежданской

тыщи невостребованных чад.

Как везде и присно на Гражданской,

победитель будет без пощад.

Потому и Фрося не в вопросе,

и у Веры веры больше нет.

И Фавор не явит нам в Форосе

умопомрачительный билет.

И не вспомнит Ваня на диване

как стоял осьмнадцатым в ряду

дед его – матрос на заднем плане,

на японском жутком холоду,

как «Варяг» их погружался рядом,

и дрожал в оторванной руке

мичмана, растертого снарядом,

дальномер, зажатый в кулаке.

Так у молодого недостроя

начался всемирный перестрой.

И горел огнем он, словно Троя,

словно тыща покоренных Трой.

…В августе февральская погода —

не развидеть в будущем ни зги.

Господи, прими их всех у входа,

Всецарица, плакать помоги!

Чтобы люд, измотанный строеньем,

нестроеньем балок и стропил,

водку пил и пел под настроенье

но слепую родину любил.

И не веря массовости куцей,

не беря партийности в пример,

знал: у двух бескровных революций

одинаков жуткий глазомер.

В Лазареву субботу

Дед лежал в вышиванке на узких нарах.

И откуда-то с невидимой высоты

его мучителям обещалась кара,

а на него сыпались живые цветы.

И об этом горе пела мобила,

то Бах, то Моцарт сиял во мгле,

и в этих цветах утопала могила,

могила, которой нет на земле.

И когда в Украине или на Украине

зашевелились живые гробы,

дед восстал, и в человечьей пустыне

не было более русской судьбы.

Музей

Отец ее был генерал большого полета,

знал Сталина, к Хрущову был вхожим в дом.

То ли броню он изобрел,

то ли фюзеляж самолета —

теперь уже вспомню с трудом.

А еще у них была маленькая квартира —

всего 140 метров – на четверых:

четыре комнаты и два сортира;

на полках – три золотых потира

и много-много церковных книг.

Когда отец умер, она так рыдала,

на Новодевичьем… А потом

отвезла свою бабушку – мать генерала,

то ли в дом престарелых,

то ли просто в дурдом.

С тех пор я у них никогда не бывала.

Она писала об отце книги, снимала кино,