Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - Вильгельм фон Штернбург

И еще в одном пункте Ремарк противоречит духу ранних 1950-х годов. В то время как на деятельность КПГ в Федеративной республике накладывается запрет, читатель встречает в его романе солдата Иммермана, гуманного и весьма симпатичного коммуниста. К тому же Советский Союз не подвергается анафеме, наоборот, его военным действиям противопоставляются действия немцев. «Видишь, что мы там вытворяем? Представь себе, что русские то же самое устроят у нас, — что тогда останется?» Эта позиция рассказчика заслуживает особого внимания, поскольку Ремарк не приемлет ни марксистской идеологии («Этот чертов коммунист думает, что все люди равны. Большей нелепицы и придумать невозможно!»), ни сталинистской реальности в Восточной Европе.

Роман «Время жить и время умирать» получился мрачным. И если книга «Искра жизни» рассказывает о жертвах, то «русский» роман, став ее зеркальным отражением, знакомит нас с миром преступников. Их деяния описываются строго, без обиняков, и в солдатском языке здесь почти нет откровенной развязности и бесшабашности. Если же она и появляется в некоторых — редких — сценах, то производит тогда впечатление чужеродной и надуманной. И если первый антивоенный роман не лишен проблесков света, то тотальный характер Второй мировой и усилившийся пессимизм Ремарка больше не допускают их наличия.

О том, с какой силой Ремарк затронул своей книгой главный нерв молодой ФРГ, свидетельствует история ее публикации. В немецкоязычном издании 1954 года легко обнаруживались серьезные пропуски и изменения — в переводах их не было. Решившись издать «Искру жизни», Кипенхойер и Витч проявили мужество и доказали, что обладают издательским чутьем. В случае с романом «Время жить и время умирать» они успешно старались идти навстречу общему политическому настроению в Западной Германии. Витч действовал, сочетая оппортунизм с издательской заинтересованностью в прибылях.

«Хочу сказать Вам, не таясь, — пишет он автору, — что в издательстве были люди, считавшие неприемлемыми целые пассажи романа, а также полагавшие, что Ваша новая книга не уступает по жестокости “Искре жизни”... Однако мы все сходились на том, что из романа должны быть удалены неправдоподобные или в описываемый Вами момент войны маловероятные поступки, высказывания и детали экипировки отдельных героев, — по меньшей мере в немецком издании, ведь у людей здесь все эти вещи еще свежи в памяти, а неправдоподобия замечаются даже в мельчайших деталях. Такими мелочами мы подбрасываем критикам, прежде всего злонамеренным, выступления которых после “Искры жизни” вполне ожидаемы, отличную приманку. Начало и конец романа — это, с немецкой, но не с сокрытой нацистской точки зрения, те его части, которые представляют собой наибольшую угрозу его распространению. Фигура Штейнбреннера — так, как она обрисована в романе — не вписывается в тогдашнюю ситуацию». Обеспокоенный издатель ссылается в этой связи на собственный солдатский опыт. «Расовый вопрос не обсуждался и в вермахте». Солдат Витч, по-видимому, спал, когда перед строем его части зачитывались приказы, которыми гитлеровские генералы указывали своим подчиненным направление мысли и действия: «Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена раз и навсегда».

Немного ниже Витч выпускает кота из мешка: «Еще одно возражение касается фигуры коммуниста Иммермана, который ведь, взятый в целом, является единственным, кто с самого начала ясно видит сложившуюся ситуацию... К тому же эти фигуры могут легко восприниматься в публикуемом сегодня романе как оправдание оккупационной политики 1945–1949 годов, при которой каждый коммунист слыл лицом, заслуживающим доверия, и которая пыталась выстроить демократические институты с помощью коммунистов... После всего, что Германия испытала, имея дело с коммунистами, политика которых является прямым продолжением националистического терроризма, едва ли кто-нибудь захочет и слышать что-то вроде поучения от коммуниста, кем бы он ни был, и принять его как поборника человечности».

Аргументация Витча в письме автору исключительно политическая. Будучи издателем, он покинул ГДР, в коммунистической Германии жилось ему несладко, и посему его личное отношение к роману можно, пожалуй, как-то понять. Но в остальном он, конечно же, голос идущей в Европе холодной войны. Однозначным доказательством тому стала правка, предпринятая редактором в опубликованном тексте. «Коммунист» Иммерман превращается в «социал-демократа». Фраза, в которой Гребер называет себя и своих товарищей «убийцами», вычеркивается. Убийство Штейнбреннера дополняется понятием «самозащита», а к заключительной сцене, в которой один из освобожденных русских стреляет в Гребера, добавляется фраза: «“Значит, это все-таки партизаны”, — подумал Гребер». Эти примеры показывают, что издательство вычеркивает или изменяет ключевые тезисы автора, стремясь таким образом решительно ослабить интенцию романа.

«Я был бы Вам благодарен, дорогой г-н Ремарк, если бы Вы ознакомились с нашими аргументами и правкой, так сказать sine ira et studio[85], — пишет Витч автору, — и если бы Вы вернули нам рукопись как можно скорее в желаемом Вами виде». Ремарк молчит. Никаких свидетельств личного ответа издательству нет, на этой стадии переговоров за автора пишет его секретарша, и она ни словом не реагирует на предлагаемую издательством правку. Никакой реакции не следует и на рукопись, готовую к печати, и в письме Вит-ча уже звучит легкая угроза: «Пользуясь случаем, хотел бы также узнать, считаете ли Вы наши сокращения обоснованными или нет. Вы приняли их с таким отсутствием комментариев, что я чуть ли не со страхом думаю, уж не приняли ли Вы их нехотя».

Почему автор допускал такое вмешательство в свой текст? Ясного ответа на этот вопрос нет. Во время переписки с издательством он попал в автокатастрофу. Может быть, это притупило его внимание к собственному детищу. Меж тем время торопит издателей: сроки публикации романа в Германии вытекают из договоров о правах, проданных за рубеж. Как бы там ни было, а в дневнике он реагирует на предложения издателей со смесью презрения и отчаяния. Выслушав неуемного Витча по телефону, он записывает: «Германские издатели пуще всего боятся чувствительности своих соотечественников. Этому народу лишь бы все время оправдываться». 27 марта: «Сообщение Кипенхойера о предложенной правке...; хотят превозносить вермахт; превратить (яснее видящего) коммуниста в социал-демократа; хотели бы изъять три последние главы и что-то. Тон наставника и еще кого-то: Вы ведь на войне не были; все же было иначе (и не так скверно)».

Однако вот запись от 16 апреля: «С молчаливым Disgust (отвращением. — В. Ш.) отредактировал немецкий текст для Кипенхойера». Может быть, эти слова и есть ключ к пониманию его поведения. Ремарк возмущен царящей в стране обстановкой, ведь она находит отражение и в письмах Витча. «Прочитал в “Тайм” от 12 апреля, — продолжает он вышеприведенную запись, — что судья Фриц Эйкхофф оправдал в Дортмунде 20 нацистских полицейских, которые обвинялись в том, что, колеся по варшавскому гетто, за один день застрелили 110