Девочка-медведь - Софи Андерсон
Так, теперь провизия. Всё, что сегодня наготовила Мамочка, разложено на мраморной столешнице. Я кладу в карман пару пирожков с капустой и яйцами и пригоршню кураги.
Потом беру в Мамочкином аптечном закутке карандаш и бумагу и пишу записку:
«Дорогая Мамочка!
Я не могу ехать в эту больницу. Прости меня! Мне не нужно лечить ноги. Мне нужно узнать, почему они у меня стали такие и как они связаны с моим прошлым, а ответы, как я думаю, найдутся в лесу.
Обещаю быть осторожной. У меня с собой карта и немного еды. А передохнуть я смогу в одной из хижин Анатолия.
Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Через денёк-другой вернусь.
Я люблю тебя. Целую, Янка»
Перечитываю записку и хмурюсь. Плоховато написано, невнятно, а толковее описать раздирающие меня чувства я не умею. Да и Мамочка всё равно не поймёт, употреби я хоть тысячу слов. Что ни напиши, Мамочка будет тревожиться.
Перевожу взгляд на наш сад за окном. Снег сияет в лунном свете, там и тут перечёркнутый дорожками следов лесной мелюзги, на дальнем конце сада нижние ветви сосен лукаво изгибаются кверху, словно призывают меня под свою сень.
Страх, что Мамочка проснётся и застукает меня, иголками покалывает спину, но зов леса и спрятанная в нём тайна моего прошлого ещё сильнее манят меня. Надо идти. Я глубоко вздыхаю, кладу записку на стол и выхожу через заднюю дверь, стараясь не замечать, как скребут на душе кошки.
Глава 7. В лесу
Я стою на крылечке как никогда бодрая, собранная, настороженная. Хруст веток, звуки капели, даже самые тихие, громом отдаются в ушах, ноздри мне щекочут тончайшие запахи. Этой ночью лес полон обещаний.
На пороге я снимаю с гвоздика фонарь «летучая мышь» — пока луна светит ярко, он мне не нужен, зато пригодится, когда войду в темноту леса. Мои когти стукают по деревянному настилу крыльца. Стараюсь идти на пятках, чтобы не выдать себя. И делаю последний шаг с крыльца. В глубокий снег.
Крохотные иголки ледяного наста впиваются мне в ступни. Босиком на снегу холодно, но нисколько не противно. Снег приятно холодит. Приподнимаю подол юбки, чтобы видеть, как мои меховые ноги оставляют большие глубокие следы, пока я учусь переставлять их и держать равновесие. Губы растягиваются в улыбке, но я подавляю смешок. Слишком всё это нелепо, так не бывает! Разве что в сказках Анатолия.
Если у человека могут отрасти медвежьи лапы, значит, все чудеса в сказках Анатолия тоже могут быть взаправду. Наконечник стрелы у меня на шее сияет как звёзды на небе, а душа трепещет надеждой, что в лесу я отыщу ответы на вопросы, которые толпятся у меня в голове, и всё мне станет ясно как белый день.
Вот и дальний край сада. Делаю шаг под сосны, и ветер вихрем закручивается вокруг моих щиколоток, просовывает свои ледяные пальцы в мою густую шерсть, и я вздрагиваю от холода. Потрескивают на морозе ветви деревьев, густые тени обступают меня. Какая-то мелкая живность прыскает в спутанные заросли подлеска, ночную тишину прорезает уханье совы.
В голове проносятся мысли о других сюрпризах, которые подстерегают в чаще. Послушать Анатолия, так, не ровён час, напорешься на огненного дракона, и тот вмиг спалит тебя, или на злую ягу, и она украдёт твою душу. Правда, меня больше страшат реальные опасности, о которых мне твердили с детства: стаи голодных волков, неутомимых и беспощадных; разъярённый кабан, свирепый и неудержимый, как камнепад; гадюки, что прячутся среди мхов; коварные рыси, что могут броситься на тебя с ветвей, и горе тебе, если встретишь медведя-шатуна, страшного в своей лютой злобе. Мало того, в лесу полно мелких, почти невидимых, но оттого не менее грозных тварей: ядовитых насекомых, клещей, смертельно опасных пауков-каракуртов; к тому же, несмотря на весеннюю пору, ночью в лесу можно обморозиться. Я чувствую себя беззащитной и слабой, как вывалившийся из родного гнезда птенец.
Меня вдруг неудержимо тянет домой, под тёплое крыло Мамочки, и я собираю всю свою волю, чтобы не повернуть назад. Потому что стоит мне увидеть окно, за которым мирно почивает Мамочка, никакие силы уже не остановят меня. Но тогда уже завтра меня увезут за тридевять земель от Снежного леса к страшным городским врачам. А ответов на мучающие меня вопросы там нет и в помине.
Я разворачиваю карту дрожащими пальцами, до рези в глазах вглядываюсь во тьму перед собой и ступаю на узкую тропку, что ведёт на север в глубь леса.
— Не припомню, чтобы ты разгуливала по ночам, — Мышеловчик вскакивает мне на плечо, и от неожиданности я подпрыгиваю, — куда путь держим?
Я насупленно гляжу на него, ещё не отойдя от испуга.
— Почему я вдруг начала понимать твою воркотню?
— Фи, как некрасиво отвечать вопросом на вопрос, — стрекочет Мышеловчик.
— Ах, прости, — выдавливаю я, сильнее смущённая тем, что он учит меня хорошим манерам, чем его умением говорить, — я ещё не привыкла болтать с тобой.
— Мы столько времени прожили бок о бок, что с твоей стороны даже неприлично не заговорить со мной раньше.
— Я раз сто пробовала, — протестую я, — а вот ты ни разу не соизволил заговорить со мной.
— Неправда, ещё как заговаривал, — Мышеловчик раздражённо подёргивает носом, — это ты ни разу не соизволила выслушать меня.
Я обхожу осину с уродливо искривлённым стволом.
— А вот и нет. Я всегда слушала и тебя, и птиц, и лес, но поди разбери, что вы там бормочете. То ли дело сейчас.
— Может, и слушала, но ясно, что вполуха, нестарательно.
Качаю головой и вздыхаю. Не в том дело, что я плохо слушала. Тут другое: во мне что-то изменилось, причём не только мои ноги. Я изменилась внутренне, и это одновременно и будоражит, и пугает меня. Замечательно, что я теперь понимаю животных, и, наверное, это поможет мне узнать о прошлом, но как это скажется на моём будущем, я пока не представляю.
— Ладно, не смущайся, — Мышеловчик юркает за воротник и обёртывается вокруг моей шеи, — люди вообще плохо умеют слушать. А ты хотя бы старалась. И всегда была добра ко мне, разве что малость перебарщивала, защищая этих твоих
