Критика платонизма у Аристотеля - Алексей Федорович Лосев

что «превосходит по бытию» (это неясное выражение я понимаю натуралистически, т.е. субстанциальное превосходство есть то, что выше, в аргументах № 7, 1077a 19, и № 9, 1077a 24, 26, называлось первенством по «происхождению», γενεσει). Логически же предшествует то, что выделено из цельного и конкретного как более простое и абстрактное, могущее быть мыслимым и без этой конкретной цельности.

Математический предмет, рассуждает Аристотель, конечно, предшествует чувственным вещам только логически, а не субстанциально. Невозможно, чтобы одно и то же предшествовало чему-нибудь и логически и субстанциально. Напр., белый цвет логически раньше, чем «белый человек», потому что последнее предполагает белизну, а белизна не предполагает «человека». Но это нисколько не значит, что белизна есть самостоятельная субстанция, предшествующая «белому человеку» субстанциально же (1077a 36 – b 11).

– Тут Аристотель, конечно, прав. Он не прав только в том, когда думает, что вещественное гипостазирование математического предмета есть учение Платона.

4. Их сводка.

Рассмотревши все эти 11 аргументов главы XIII 2, попробуем выразить их в более краткой форме и вместе с тем формулировать принципы, лежащие в их основе. Внимательно сравнивая их между собою, мы получаем возможность распределить их по отдельным группам.

а)

Во-первых, аргументы №№ 2, 5 и 10 почти не имеют характера именно аргументов.

Что не только фигуры и числа, но и все прочее эйдетическое должно, согласно учению Платона, присутствовать и функционировать в чувственности (№ 2),

что астрономический предмет также окажется вне чувственности (если вне ее всякий математический эйдос) (№ 5), и, наконец,

что математический предмет не есть ни эйдос, ни материя (№ 10),

– это все есть одинаково учение и Платона и Аристотеля; и потому аргументы эти у Аристотеля имеют только чисто словесный характер. Они кажутся возражениями и сформулированы как возражения, но они вовсе не есть возражения.

Во-вторых, аргументы №№ 1, 3 и 9 можно объединить с той точки зрения, что все они предполагают несовместимость гипостазированно-вещественного бытия математического предмета с бытием чувственным.

Именно:

1) два тела не могут в таком случае занимать одно и то же место (№ 1),

2) идеальная неделимость числа и фигуры приводит к неделимости физического тела (№ 3); и

3) математический предмет, как самый ранний по развитости субстанции, должен быть одушевленным (№ 9).

Тут, стало быть, Аристотель имеет в виду противника, который представляет себе числа и фигуры как вещи и, скажем для полной ясности, как своеобразные чувственные вещи. Такие особые чувственные вещи, как чувственные и в особенности как особые, конечно, не совместимы с обычной чувственностью.

В-третьих, аргументы №№ 4, 6 и 8 также представляют собою заметно одну группу. Эти три аргумента основаны на той мысли, что гипостазированно-вещественное бытие математического предмета абсолютно отлично от чувственного бытия.

В самом деле,

1) Аристотель думает, что, по учению его противников, точка, взятая сама по себе, не имеет ничего общего с точкой, взятой на линии, а точка, взятая на линии, не имеет ничего общего с точкой на поверхности, и т.д., и что, таким образом, геометрическое тело абсолютно не имеет ничего общего с чувственным телом (№ 4).

2) Он думает также, что не могут существовать изолированно от чувственности и аксиомы и, таким образом, навязывает своему противнику учение о полной и абсолютной метафизически-дуалистической раздельности числá и вещи, аксиомы и фактического события (№ 6).

3) Аристотель думает также, что математический предмет настолько далек, по противному учению, от чувственности, что он не может сам определять свое собственное единство, ибо предполагается, что только чувственность может создать в предмете его единство (№ 8).

Наконец, в-четвертых, в аргументах №№ 7 и 11 Аристотель пытается вскрыть подлинную природу превосходства математического предмета над чувственным.

Именно, числа и фигуры раньше по времени и происхождению и позже по своему логическому совершенству (№ 7); и, с другой стороны, они, будучи позже по своему вещественному воплощению, раньше чисто логически, как логически более простые формы (№ 11). Другими словами, логически раньше – математика, вещественно – физические вещи; а если представить себе, что математика и вещественно раньше, то числа и фигуры должны иметь максимум вещественной полноты, т.е. быть одушевленными.

b)

Можно еще короче выразить аргументы, развиваемые Аристотелем в Met. XIII 2.

А именно, платонизм, по учению Аристотеля, есть абсолютный метафизический дуализм идей и материи, так что математический предмет, как относящийся к идеям, будучи совершенно отличным от чувственных вещей (аргументы 4, 6, 8), ни в какой мере не может с ними совместиться (аргументы 1, 3, 5). Таково ли в действительности учение Платона и, если не таково, то что же могло заставить Аристотеля рассуждать именно таким образом, – об этом мы будем говорить впоследствии.

Теперь же, накануне собственной положительной концепции, Аристотель констатирует, что во всех предыдущих критикуемых им случаях плохо было, собственно говоря, не то, что математический предмет не мыслился как чувственный, но то, что он мыслился в отделении от чувственности. Другими словами, надо так «отделять» математическое от чувственного, чтобы это было не вещественным, а чисто логическим отделением. Аристотель не только не против такого логического «отделения», но, наоборот, оно-то и является основным в его собственной концепции математического предмета.

Стало быть, тут мы убеждаемся еще раз, что Аристотель направляется, собственно говоря, против метафизического дуализма, но не против логической чистоты математического предмета (1077b 14 – 17).

Теперь перейдем к его собственной концепции.

5. Собственное учение Аристотеля о математическом предмете.

a)

Эта концепция выражена у Аристотеля в XIII 3 совершенно просто и ясно, и Аристотель в данном месте не дает никакого детально развитого учения.

Она сводится к тому, что математический предмет ровно не теряет ничего в своей ясности, отчетливости и самостоятельности, если мы перестанем его овеществлять и гипостазировать.

Математический предмет не имеет никакого особенного, только ему одному свойственного осуществления и воплощения, которое отличалось бы от чувственных вещей. Существуют, говорит Аристотель, чувственные вещи; и этого достаточно, чтобы субстанциально существовали числа и фигуры. Никакого иного бытия не требуется признавать для утверждения бытия математического.

Итак, бытие математическое – абстрактное бытие. И в этом смысле оно вполне реально и самостоятельно.

Без всякого специального гипостазирования числа и фигуры продолжают оставаться вполне определенным и самостоятельным предметом; и для них существует особая, такая же определенная и специфичная наука. Как факт, как вещь – они суть чувственные вещи и никакие другие. Но, чтобы изучать именно их, а не что-нибудь иное, мы должны начать рассматривать чувственные вещи не постольку, поскольку они чувственны, но