Ангел войны - Виктор Борисович Кривулин

Виктор Кривулин

Ангел войны

В. Б. Кривулин (наследники), 2022

О. Б. Кушлина, составление, послесловие, 2022

М. Я. Шейнкер, послесловие, 2022

М. Л. Спивак, оформление обложки, 2022

Издательство Ивана Лимбаха, 2022

Ангел войны

Выживет слабый. И ангел Златые Власы

в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,

в час, когда челюсти дней на запястье смыкая,

остановились часы.

Выживет спящий под лампочкой желтой едва,

забранной проволкой – черным намордником страха.

Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха

он задрожит, как трава.

Выживет смертный, ознобом души пробужден.

Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.

Ангел склонится над ним, и восходят в орбитах

две одиноких планеты, слезами налитых;

в каждой – воскресший, в их темной воде отражен.

1971

1960-е

«Прошла война и кончилась блокада…»

Прошла война и кончилась блокада,

И скверики разбиты на местах,

где до войны – дома, обычные с фасада,

где люди, обитавшие в домах —

таинственной породы существа —

 кто с голоду, кто сдуру, кто с бомбежки…

Так вот они – деревья и трава,

твой воздух, Ленинград, насыщен ими,

мы состоим из них, мы носим их же имя

в пластмассовом футляре наготове.

И до сих пор с конца второй войны

повсюду к нам относятся особо,

как будто мы с блокады голодны,

как будто мы – восставшие из гроба, —

и равнодушие, стяжательство и злоба

для нас не существуют, не должны

существовать…

«От фабричного запаха серый…»

От фабричного запаха серый

влажный воздух – улыбка твоя…

Посреди полукруглого сквера

изогнулась над чашей змея.

Две скамейки и символ дурацкий

сквозь больничный туман ленинградский,

где с блокады еще и войны,

даже стены заражены.

Мы приходим сюда на свиданья,

за оградой – больничное зданье,

и в улыбке твоей виноватой

тот же голод и хлеб сыроватый,

слабый хлеб на ладони и ветер,

тот же голос – и год сорок третий.

1967

«Чехословакия, мой друг…»

Чехословакия, мой друг,

так далеко в Европе,

что если в пыль ее сотрут —

у нас и пыль не дрогнет.

Из-под колес грузовика

седое облако клубится,

проходят серые войска,

толпятся люди у ларька

и пыль на них садится.

Такая тихая тоска —

но было б чем напиться,

когда газета шелушится,

как вобла плоская горька.

«Были дни в начале сентября…»

Были дни в начале сентября,

как шуршанье в мертвых листьях воробья,

как пятнистого асфальта шевеленье…

Были дни – и люди в них парили —

сгустки воздуха нагревшегося или

света и теней переплетенья.

Но при этой двойственной погоде

были по-особому странны

толки, возбужденные в народе

страхом и предчувствием войны.

Осень 1968

1970-е

«Мне камня жальче в случае войны…»

Мне камня жальче в случае войны.

Что нас жалеть, когда виновны сами! —

Настолько чище созданное нами,

настолько выше те, кто здесь мертвы.

Предназначенье вещи и судьба

таинственны, как будто нам в аренду

сдана природа, но придет пора —

и каждого потребует к ответу

хозяин форм, какие второпях

мы придали слепому матерьялу…

Предназначенье вещи – тот же страх,

что с головой швырнет нас в одеяло,

заставит скорчиться и слышать тонкий свист —

по мере приближения все резче.

Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,

Окаменеть навеки – мертвый чист.

1970

«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»

Лепесток на ладони и съежился и почернел

как невидимым пламенем тронут…

Он отторжен от розы, несущей живую корону,

он стремится назад к материнскому лону,

но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.

Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,

пламя судорог и опаданье

лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…

Словно черви летают они над садами!

Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,

чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,

лишь тому приоткроется: рядом —

одиночество розы, куста одиночество, сада.

Одиночество города – ужас его и блокада.

Одиночество родины в неком пространстве пустом.

1971

Флейта времени

О времени прохожий сожалеет

не прожитом, но пройденном вполне,

и музыка подобна тишине,

а сердца тишины печаль не одолеет,

ни шум шагов, бесформенный и плоский…

Над площадью, заросшею травой, —

гвардейского дворца высокий строй,

безумной флейты отголоски.

Бегут козлоподобные войска.

Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку.

Вот музыка – не отдых, но одышка.

Вот кожа содранная – в трепете флажка!

Прохожий, человек партикулярный,

парада прокрадется стороной…

Но музыка, наполнясь тишиной,

как насекомое в застылости янтарной,

движенье хрупкое как будто сохраняет,

хотя сама движенья лишена…

Прохожему – ремни и времена,

а здесь возвышенная флейта отлетает!

И зов ее, почти потусторонний,

ее игла, пронзающая слух,

в неслышном море бабочек и мух,

на грядках рекрутов, посаженных в колонны,

царит и плачет – плачет и царит…

И музыки замшелый черный ствол

в прохожего занозою вошел,

змеей мелодии мерцающей обвит.

Январь 1972

Хор

Многоярусный хор на экране

в одиноком