Искусство частной жизни. Век Людовика XIV - Мария Сергеевна Неклюдова

защитного покрова, наброшенного поверх более чем реального искусства. Чем совершеннее придворный, тем меньше в нем приметных качеств и тем труднее его опознать. Именно поэтому он нуждается в описании. В отличие от воина, исполняющего свое предназначение, его поступки не могут считаться образцовыми без дополнительного объяснения. Не случайно Кастильоне поднимает вопрос, может ли придворный хвалить самого себя, и отвечает на него положительно, поскольку в противном случае его герою грозит опасность быть не оцененным «невежами». Однако он советует делать это не напрямую, а путем создания таких речевых ситуаций, когда похвала покажется объективной, идущей от сути вещей, а не от рассказа о них. Несколько утрируя, можно сказать, что структурируемый им новый культурный тип «придворного» по своей природе не театрален, а в буквальном смысле литературен, поскольку является толчком к созданию нарратива.

Сделаем еще один шаг назад. С точки зрения литературной генеалогии «Придворный» продолжал традицию ренессансного диалога, возникшую как подражание диалогу античному. Все его персонажи – реальные исторические лица, действительно присутствовавшие при дворе герцога урбинского в марте 1507 г. Они не только обсуждают качества идеального придворного, но каждый из них по-своему является его моделью. В этой собирательности образа и состоит его совершенство: Кастильоне, конечно, не мог удержаться и не вспомнить легенду о живописце Зевксисе, который, чтобы изобразить идеальную красоту, заимствовал черты пяти разных красавиц[35]. Диалогическая форма позволила автору «Придворного» запечатлеть процесс коллективного творчества, который одновременно являлся процессом саморефлексии. Почему, собственно говоря, участники беседы отдают предпочтение обсуждению совершенного придворного, а не удовольствия от любовных ссор? По-видимому, этот выбор привлекателен для них тем, что напрямую связан с осознанием себя как особого рода сообщества. Через «собирание» образа придворного они утверждают собственную групповую идентичность, которая неизбежно становится политическим фактором. Один придворный не может сформировать властителя, однако это по силам придворному сообществу, объединенному вокруг общего идеала.

Эта вполне реальная политическая и культурная общность формируется в процессе самоописания, сперва устного (беседы при урбинском дворе), затем письменного («Придворный»). Его основой служат не общие воспоминания – кстати, когда Кастильоне публикует свой труд, вспоминать об этих урбинских вечерах уже практически некому, – а общий вымысел. Грубо говоря, участники разговора не конструируют историю, а сочиняют коллективный роман. Они не рассказывают о деяниях своего героя, поскольку жизнь при дворе означает относительную бездеятельность. Их интересуют его «нравы» в широком понимании этого слова, или, если угодно, его психология. Здесь опять-таки будет уместно вспомнить «Принцессу Клевскую» госпожи де Лафайет, справедливо считающуюся одним из первых психологических романов. Не случайно, что его действие почти полностью сосредоточено в пространстве двора, которое в силу своих особенностей побуждает героев к интерпретации поступков окружающих и к самопониманию.

Таким образом, если ученые собеседники Цицерона, о которых шла речь выше, конструировали особый тип «воображаемого сообщества» из книг и их читателей, то участники урбинских бесед создавали новую социокультурную общность, нарративизируя собственное существование. В обоих случаях расширение ролевого репертуара происходило через посредство литературы. Именно этого элемента олитературивания социальных отношений госпожа де Рамбуйе не могла найти при французском дворе.

Придворное общество французского образца

В XVI – первой половине XVII века французский двор не имел постоянного состава и не был связан с определенным образом жизни. Как пишет историк Жан-Мари Констан, пребывание при дворе было обязательным для нескольких групп людей: во-первых, для членов королевской семьи, включая ее боковые ветви. Во время правления Людовика XIII отсутствие при дворе его брата, Гастона Орлеанского, было признаком неповиновения, возможно, мятежа. Во-вторых, при дворе собирались «друзья» короля, то есть те, кто поддерживал королевскую власть в ее борьбе с непокорной аристократией. Генрих III первым начал приближать к себе не представителей высшей знати, а дворян, пользовавшихся уважением и весом в своих провинциях, на верность которых он мог рассчитывать. Из них, в сущности, складывалась верхушка управленческого аппарата. Так, гасконец д’Эпернон, пользовавшийся полным доверием короля, практически исполнял обязанности первого министра. Возвышение кардинала де Ришелье происходило по такой же схеме: сначала ему удалось завоевать доверие королевы-матери, затем стать посредником между ней и сыном – и в итоге доказать свою безусловную верность Людовику XIII. В-третьих, при дворе должны были находиться кавалеры и дамы, исполнявшие придворные должности[36].

Религиозные и политические смуты конца XVI века, усугубленные династическим вопросом, поставили королевскую власть перед необходимостью ослабить военную и правовую мощь крупного дворянства, во многом сохранявшего средневековую независимость. Как подчеркивал Норберт Элиас, узаконив практику продажи должностей, Генрих IV сделал важный шаг к усилению позиций богатых слоев третьего сословия[37]. Из его рядов начало формироваться так называемое «дворянство мантии»: целый ряд судейских, муниципальных и финансовых должностей был сопряжен с получением личного дворянства. А поскольку они зачастую передавались от отца к сыну, то в пределах двух поколений и такое дворянство становилось наследственным. Уже во второй половине XVI века этот финансово благополучный и хорошо образованный слой, воспитанный на изучении римского права, показал себя сторонником укрепления государственной власти. Неудивительно, что французские короли искали в нем союзника в борьбе с еще не слишком покорным родовым дворянством. Наиболее последовательно эту политику проводил Людовик XIV, следивший за тем, чтобы ключевые посты в государстве занимали люди незнатного происхождения, которые, в отличие от аристократии, были влиятельны не сами по себе, а благодаря полученной должности и милостям короля.

Продвижение «дворянства мантии» помогло королевской власти создать новый аппарат управления, постепенно монополизировать фискальные функции и утвердить свое исключительное право на законное насилие. Однако, ограничивая сферу компетенции «дворянства шпаги», государство ни в коем случае не стремилось к его сословному умалению. Оно было необходимо и в качестве военной силы, и в качестве естественного противовеса амбициям «дворянства мантии». Что касается королевского двора, то он брал на себя функции арбитра между двумя противоборствующими группами, на самом деле искусно ими манипулируя. Эту специфическую политическую конфигурацию Норберт Элиас назвал «придворным обществом». Такое определение имеет двоякий смысл: с одной стороны, придворный круг являлся самостоятельным социокультурным явлением и мог быть рассмотрен как сообщество особого рода. С другой – речь шла о таком типе общества в целом, чьей отличительной чертой являлось наличие двора (чтобы избежать путаницы, назовем его «обществом двора»). Иными словами, по отношению к Франции XVII века мы вправе говорить об «обществе двора» точно так же, как по отношению к современности мы говорим об «обществе потребления».

В политическом отношении «общество двора» можно считать одной из предпосылок успешного существования абсолютистского государства. Соперничество между двумя частями высшего