За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье - Юрий Борисович Ильинский
Урок пошел впрок, Циклоп смекнул, что и на него теперь управа найдется. Скрепя сердце примирился кот с этим неоспоримым фактом и старался отныне держаться от рыси подальше: «По деревьям лазает лучше всякой кошки! С этой кикиморой связываться — себе дороже…»
С каждым днем все явственнее ощущалось дыхание осени. Я продолжал работу над книгой, работалось хорошо; бродил по пламенеющему золотом и багрянцем лесу, наблюдал за птицами, белками, собирал грибы. Прогуливался не один, компанию мне составляла Рыська, изучавшая лес с еще большим интересом.
Рыська выросла, стала очень красивой, по лесу передвигалась не так, как прежде, пугливо озираясь, то и дело приседая на задние лапы, теперь она ничего не боялась, держалась уверенно и спокойно. Порой Рыське надоедало носиться по лесу, она прыгала мне на руки, перемещалась на шею и безвольно повисала, опустив лапы к земле, издали напоминая шалевый воротник или красивый пушистый шарф. Великолепным был этот живой шарф — мягким, нежным и теплым, хотя и достаточно весомым. Дед Степан, встречая нас во дворе, недовольно теребил кудлатую бороду:
— Обнаглела! Вконец обнаглела! Где это видано, чтобы скотина на хозяине ездила?
Вечерами мы сидели у гудящей плиты, дед сшивал просмоленной дратвой ветхую упряжь или что-нибудь мастерил — бездельничать не любил; Рыська привычно висела на моих плечах, я почесывал ей за ухом, гладил пушистую, шелковистую шерстку: о чем думает сейчас это создание?
Сам же я думал о предстоящем отъезде: очень скоро приятная, беззаботная жизнь закончится и вновь придется окунуться в городскую круговерть, дышать уличной гарью и копотью, а главное, придется проститься с Рыськой — везти ее в город нельзя. Дед Степан, понимая мое положение и состояние, не однажды об этом заговаривал, предлагая оставить Рыську на кордоне, но я противился, сознавая, однако, что старик прав — держать взрослую рысь в московской квартире я не могу, тем более что предстоят командировки, а рысь приятелям на недельку не подкинешь. Кроме того, свежа в памяти была и медвежья эпопея. Что ж, придется расстаться с Рыськой, ничего не поделаешь, расстаться, конечно, не навсегда — будет повод почаще навещать деда. Дед Степан уговоры не прекращал, и в конце концов я согласился — выхода не было…
Расставание было грустным для всех — дед, живший на кордоне бобылем, сетовал на свою одинокую старость, я, оглядывая кряжистого лесника, уверял, что он еще потопчет землю, что увидимся, и не раз. Рыська, Бог знает как, что-то чувствовала, была необычно тихой, присмиревшей, я жалел их обоих, и уезжать решительно не хотелось. Очень не хотелось…
Я вынес на крыльцо свои вещи, дед запряг лошадку, махнул рукой, приглашая сесть в телегу, на заботливо положенную охапку душистого сена, а Рыська вдруг прыгнула мне на руки, повисла на шее, как бывало. Я погладил ее, потрепал по холке и хотел снять, но Рыська, обхватив меня мягкими лапами, прижималась, не отпускала…
— Надо же, — подергал спутанную бороду дед Степан. — Бессловесная, а соображает…
С трудом сняв Рыську, я приласкал ее, постарался успокоить.
— Запри ее в доме, дед. Не то за нами увяжется…
— В избу нельзя, — возразил старик. — Она мне враз окошки высадит. В сараюшку запрем. Заведи-ка ее туда.
Я пошел в сарай, маня за собой Рыську, она доверчиво трусила следом, вошла в сарай и была заперта.
— Прости меня, Рыська! Всего тебе доброго и до скорой встречи!
Но встретиться больше нам было не суждено. В конце декабря дед Степан прислал красочную открытку, в которой помимо новогодних поздравлений и пожеланий сообщал, что Рыськи на кордоне больше нет. «Повадилась по лесу шляться. По два-три дня пропадала, по неделям, а потом и навовсе ушла. Но я на нее не в обиде: в родимый дом вернулась. Как в гостях ни хорошо, а дома лучше…»
Прощай, Рыська!
Прости…
Глава четвертая
Дьявольское отродье
Новогодний праздник мы по-прежнему отмечали вчетвером, не изменяя сложившейся традиции. Первым заявился, конечно, Васька; большой любитель всяческих застолий, он, хотя и причинял всем, кто с ним общался, немало хлопот, был удобен тем, что охотно выполнял любую, даже самую неприятную, работу и никогда по этому поводу не ворчал. И в этот раз сразу же начал помогать мне накрывать на стол, открывать консервные банки и откупоривать бутылки. Николай принес мне в подарок свою картину; обернутый плотной бумагой шедевр, водруженный на видное место, ждал своего часа — Коля хотел продемонстрировать его сразу всем. Марк основательно запаздывал, по уважительным, однако, причинам — готовился к выступлению на каком-то симпозиуме, о чем предупредил меня по телефону.
После пышных тостов, когда разговор вошел в более спокойное русло, Николай сорвал обертку с картины, и мы снова очутились в знойных песках Каракумов, где было столько прожито и так много пережито. Естественно, начались воспоминания, и взволнованные беседы на «пустынную» тему не прекращались до утра. А утром все единодушно решили ехать в полюбившуюся нам Туркмению этой весной. И хотя со змеями в принципе было покончено, всем нам очень хотелось еще раз полюбоваться удивительной природой Средней Азии.
Два дня спустя, все еще находясь под впечатлением новогоднего вечера воспоминаний, я принес в редакцию Колину картину и продемонстрировал ее главному редактору, втайне желая возбудить у него интерес к этому региону, чтобы получить впоследствии туда командировку. Главный повертел картину в руках, полюбовался на нее издали, сдержанно похвалил создавшего полотно художника и неожиданно заговорил о далеком крае снегов и морозов и жизни малых народов, населяющих север Сибири.
— Ничего темочка? Вдохновляет?
— Не очень… А какая, собственно, связь с предметом нашего разговора?
— Никакой. А тема, которую я предлагаю, тебя непременно увлечет. Сейчас загоришься. Там полно всякой экзотики, один медвежий праздник чего стоит!
Наш главный был красноречив и славился тем, что умел убеждать. Злые языки утверждали, что он, убеждая, принуждал. Я слушал,
