Знак Огня - Артём Сергеев

— Согласен! — прижал забинтованные руки к груди тот, — со всем согласен, Саныч! Так мне, дураку, и надо!

— А, — и бригадир раздражённо махнул рукой, отворачиваясь от Василия, и перевёл взгляд на меня, — что в лоб, что по лбу! Но что делать теперь будем, как поступим?

— Замнём, — решительно сказал я, до того мне на всё это было наплевать. — Как будто и не было ничего, уж ты, Саныч, постарайся. Кровь на роторной и здесь затереть, горелую робу выкинуть, кстати, выдашь мне новую, есть у тебя? Ну, и отлично, бригаду предупреди, чтобы языками не чесали, сами же без премии останутся, а, и ещё, Ратманова с этого момента с печи снять, только на метлу его, паскуду, пачки увязывать, в подсобники навсегда, давай уже закончим, Саныч, на этом его антикарьеру.

— Хорошо, — кивнул мне бригадир, — так и поступим. Но ведь узнают же, Даня, всё равно узнают. Сначала безопасник, потом все остальные, недели не пройдёт. Что тогда?

— Давай проживём её сначала, — и я, встав на ноги, принялся скидывать с себя горелую пропитку, — неделю эту. Хорошо? А там уже и видно будет.

— Часишки-то у тебя поплавились, — буркнул Саныч, кивнув в мою сторону, — а руки чистые, без ожогов, я смотрел. Даже под часишками чистые, и Вася какую-то хрень рассказывает, это как понимать? Что у вас там за мистика была?

— Как, как, — пришёл мне на помощь Славка, — очень просто! Чудо это, ёптыть! Вот тебе и все объяснения! Да сегодня всё чудо, Саныч, всё, что было! А Васе просто пить меньше надо, вот вся мистика!

— Именно, — поддержал его я, скинув с себя горелое на пол, Васе под ноги, и надел чистое, с наслаждением ощутив, как уходит запах палёной, мокрой псины, — ты лучше подумай над тем, как через проходную Ратманова и Василия потащишь, да здесь всё разгребёшь, понял?

— Понял, — снова кивнул мне Саныч, оставив свои вопросы.

— Ну, вот и займись, — и я пошёл к двери, мне хотелось срочно подойти вновь к роторной, посмотреть, успел ли я да не привиделось ли всё это мне. — А я пока пойду пройдусь по цеху, мало ли.

— Тьфу, тьфу, тьфу, — и Саныч сначала постучал по столу, а потом без всяких шуток перекрестился, — чур меня, чур!

На этом я, не став с ними дальше разговаривать, не о чем уже, вышел из бытовки. На отражательных работа кипела, всё шло своим чередом, и я, плюнув, пошёл на роторную. Пошёл прежде всего затем, чтобы понять, что это было да не привиделось ли мне оно.

Но, похоже, что не привиделось, горелый ремешок часов точно об этом намекал, да и Вася, как я понял, какую-то мистическую чепуху нёс, кто-то его там кусал за задницу и к себе тащил, но ему простительно, а вот часы да, часы плюс полное отсутствие на мне ожогов на пьяные глюки не спишешь. Ведь и волосы целы, даже на руках целы, и нет на моей коже ни одного красного пятнышка, а ведь должны были обугленные кости сквозь ладони проступать.

На роторной только начинали уборку, мало я в отключке был, успели, видимо, только меня с Васей до бытовки дотащить, да Ратманову рожу набить, а то бы точно скорую вызвали.

И мужики, что сейчас копошились на роторной, странновато на меня поглядывали, как на заезжего индийского йога, но не подходили с расспросами, да и я сам дал им знак рукой, чтобы поторапливались, время-то идёт, да полез в тихий уголок, между стеной цеха и самой вращающейся бочкой, туда, где был пульт управления, чтобы разобраться в произошедшем без лишних глаз. Ну, или хотя бы попытаться разобраться.

Встал там, за пультом, и с дурацким видом, хорошо хоть, не смотрел на меня в этот момент никто, и принялся пялиться в узкую щель между надвинутой в рабочее положение форсункой и отверстием в бочке, туда, где било сильное, злое пламя.

Но печка вращалась так, как ей и положено было, тяжело и равнодушно, холодно даже как-то, и не было в ней жизни. И не хотела она уже крови, да и злоба в характере куда-то пропала, агрегат да агрегат.

Тогда я пожал плечами и стал прислушиваться к себе, интересно было, успел этот кошара или нет, да не привиделся ли он мне, надо будет Ваську потом, кстати, попытать наедине да заткнуть ему рот окончательно, но ничего такого мистического, тьфу ты, привязалось же дурное слово, не обнаружил.

Единственно, меня стал больше занимать я сам, и постепенно волосы мои зашевелились, я покачнулся даже, и мне пришлось вцепиться в пульт руками да опустить голову, чтобы не заметили мужики моих горящих от стыда щёк и вытаращенных в обалдении глаз.

Как, что, почему, вопросы захлестнули меня, но ответа на них не было. Просто сейчас я стал самим собой, и до встречи с Алиной я был таким же, а вот всё то, что было между, это ведь был не я, нет.

Это был какой-то дурной сон, липкий, стыдный сон, это была какая-то бездна безволия, и не было это жизнью, я как будто пробарахтался несколько лет в полном дурмане, не соображая ничего, ни того, что делаю, ни того, к чему всё это ведёт.

Краска стыда залила мои щёки, хотя, казалось, что дальше некуда, и я ещё ниже опустил голову, вспоминая, что именно я вытворял да как себя вёл всё это время.

Вот я расплёвываюсь со всеми своими друзьями да холодно отстраняюсь от родственников, вот читаю умную лекцию о том, что нельзя смешивать родственные и денежные отношения вытаращившей в брезгливом изумлении на меня глаза двоюродной сестре, её ведь всего-то три тысячи было нужно, на кредит не хватало, да что ж за скотство-то такое!

И это ведь не мои слова были, нет, в тот раз я повторял за Алиной все её установки, не хуже попугая, но как теперь это объяснить, как извиниться, как вернуть всё назад⁈

И Алина, твою же мать, Алина! Я вспомнил, как ждал её ночами, сидя на кухне, как в окно выглядывал, приехала она или нет, и как бросался открывать дверь, заслышав её шаги в коридоре, как щенок же бросался,