Тигр снегов. Неприкосновенная Канченджанга - Норгей Тенцинг

Тем временем были приняты меры к тому, чтобы встретить их на склоне восточной Нанда Деви. Для этого выделили альпиниста Луи Дюбо, врача экспедиции Пайяна и меня. За несколько дней до завершающего броска мы прошли на противоположную сторону горы и поднялись по восточному пику к высокому перевалу, именуемому седлом Лонгстаффа[11].

Там мы поставили свои палатки и принялись ждать, а утром 29 июня увидели в бинокли две маленькие точечки, которые поднимались по склону главной вершины в нескольких километрах от нас. Они отчетливо выделялись на снегу, и мы проследили за ними до самой вершины, после чего они пропали из поля нашего зрения и больше не показывались. Мы не ждали восходителей в тот же день — ведь они должны были переночевать на гребне. Но наутро мы пошли от седла вверх, чтобы встретить Дюпла и Виня на спуске. Прошло утро — их не было. Полдень — никого. Мы исследовали в бинокли все склоны над нами, но ничего не обнаружили. Мы кричали — никакого ответа. И когда стемнело, пришлось нам вернуться в лагерь.

У нас было условлено, что если Дюпла и Винь почему-либо повернут обратно и спустятся тем же путем, что поднимались, нам дадут знать, и мы тоже спустимся. Однако в тот день не было никаких сигналов, не было и на следующий. Теперь мы уже чувствовали, что случилась беда. Перед Дюбо, Пайяном и мной возникла необходимость принять какое-то решение. Продолжать ожидание на седле значило только терзать себя и было к тому же бесполезно. Надо двигаться — либо вверх, либо вниз.

Мы с Дюбо пошли вверх.

Оставив в лагере доктора Пайяна, который не был квалифицированным альпинистом, мы стали подниматься вверх по склону восточного пика. На седле у нас имелись достаточные запасы, и мы взяли с собой большие ноши, включая палатку, так как решили подняться возможно выше. Весь день мы лезли вверх, затем разбили лагерь. Всего мы разбили три лагеря над седлом; восхождение требовало огромного напряжения сил, и без лагерей мы вообще никуда бы не ушли. Особенно много времени отнял покрытый льдом и рыхлым снегом гребень, противоположный тому, по которому должны были пройти Дюпла и Винь. Он становился все круче и уже… Мы поднимались здесь не первыми — как раз этим путем следовали польские альпинисты двенадцать лет тому назад. Нам то и дело попадались оставшиеся после них веревки и крючья. Однако на старое снаряжение полагаться нельзя было. Мы прокладывали путь заново, по самому гребню, от которого в обе стороны падали вниз трехкилометровые обрывы, по ненадежной опоре, грозившей каждую минуту провалиться у нас под ногами. Часто в последнее время люди спрашивают меня: «Какое из твоих восхождений было самое трудное, самое опасное?» Они ждут, что я скажу — Эверест, но нет, всего труднее мне пришлось на восточной Нанда Деви.

Мы с Дюбо уже понимали, что нет никакой надежды найти пропавших, во всяком случае найти живыми. И все же мы шли дальше. Гребень становился все круче, опасность сорваться все возрастала, но зато погода держалась хорошая. 6 июля, ровно неделю спустя после того, как в последний раз видели Дюпла и Виня, мы вышли из лагеря III, чтобы попытаться взять вершину. Мы знали, что попытка будет единственной, так как наши запасы на исходе. Гребень был все такой же крутой, если только не еще круче, еще опаснее. Мы скользили, мы боролись, мы шли словно по лезвию, теряли равновесие и снова обретали его. Мы делали все — только не падали с обрыва, и я до сих пор не могу понять, как мы не сорвались. Наконец голубое небо показалось не только по сторонам, но и впереди нас — гребень кончился. Вторично была взята восточная вершина Нанда Деви; для меня вторая по высоте после Эвереста.

Победа далась нам с большим трудом. Вид в этот солнечный день на высокие горы и Тибетское плато за ними был одним из красивейших, какие мне приходилось наблюдать. Но ни наша победа, ни чудесный вид не занимали нас в тот момент. Прямо перед нами тянулся гребень, соединявший обе вершины: узкое зубчатое лезвие изо льда и снега. Долго мы изучали гребень в свои бинокли, стараясь не пропустить ни одного метра, но не обнаружили ничего. Ничего, кроме льда и снега, страшной крутизны обрывов по обеим сторонам, а еще дальше — океанов голубого воздуха. Трудно было представить себе, чтобы кто-нибудь мог зацепиться на гребне хотя бы на несколько минут, не говоря уже о том, чтобы лезть по нему час за часом.

Делать было нечего. Мы повернули и начали спуск. Теперь поскользнуться было еще легче, чем при восхождении, и нам приходилось передвигаться чрезвычайно медленно и осторожно. В конце концов мы достигли седла, где ждал доктор Пайян, а на следующий день продолжили спуск и пришли в базовый лагерь. Остальные участники тоже не видели никаких признаков Дюпла и Виня после того, как те исчезли из виду около главной вершины. Правда, поначалу они волновались не так, как мы, потому что думали или, во всяком случае, надеялись, что штурмовая двойка вышла к нам на ту сторону горы. Однако наша задержка заставила их понять, что приключилась беда. Наиболее сильные альпинисты попробовали двинуться по следам Дюпла и Виня, но скоро сдались. После этого оставалось только ждать. Небольшим утешением было то, что мы с Дюбо взяли восточную вершину; таким образом, экспедиция не была совершенно неудавшейся, но что значило это по сравнению с потерей двоих товарищей…

Что же произошло с Дюпла и Винем? Как и в случае с Торнлеем и Крейсом на Нанга Парбате — со всеми, кто исчезает в горах, — можно было только гадать. Мне кажется, что они дошли до главной вершины. Им оставалось совсем немного, когда мы их видели, и особенных препятствий как будто не предвиделось. Зато, начав траверс трехкилометрового гребня, восходители должны были убедиться, что тут совсем другое дело. Очевидно, они поскользнулись, сорвались в самую крутизну и упали на ледник далеко внизу.

Так или иначе, их больше не было. Отважные люди и прекрасные альпинисты, они, подобно Торнлею и Крейсу, подобно многим другим до них, отнеслись слишком легкомысленно к большой горе и поплатились за это своими жизнями.