Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

Зимой в сарае темнота, ледяной ад. Нарастает бахрома сосулек, тяжелеют колеса, они, того гляди, остановятся. Для околки выбирали ловких людей, а подсветку держать посылали мальчиков. Скалывали лед, конечно, на полном ходу «механики».

У рабочего ломались стылые рукавицы, иногда он сдергивал шапку и колотил о стену: брызги уже налипли сплошной коркой. Николкина шубейка пропитывалась водой, топорщилась коробом; заскорузлые валенки лучше коньков скользили по ледяному полу, когда он с пучком лучины бегал за рабочими.

— Заходи туды! Свети сюды! — кричат ему. Скрип колес, плеск воды заглушают голоса. Николка не понимает, его ругают.

Костлявый рабочий Тузок, обросший клочьями бороды, которые загибались так же, как ледяные заплаты на его азяме[85], качал головой:

— Какой недогадка, тятькин сын. Ежели светишь позади, то не видать все равно. Заходи сбоку и маленько наперед.

Николка у самого колеса тянулся за скользкий край бревна.

— Будет языком тырандать[86]! В прорву, смотри, спустишь парнишку! — окликал Тузка другой рабочий, Лукич.

Спорщики кричали, пересиливая шум. Они держали в руках легкие пешни[87], скорее похожие на пики, размахивали руками, и фантастические тени плясали по стенам тесового[88] сарая.

Тузок смотрел на Николку косо. Он недавно прихворнул, а Василий всыпал ему за нерадивость. Дядя Лукич тоже побаивался розог, но считал, что парнишку винить не надо.

Работа не терпела остановки: очистишь колесо, обрастают два. К концу двенадцатичасовой смены измотанные рабочие становились злее. Николка едва дюжил[89], и, воткнув в светец[90] горящий пучок, он опрометью бежал к ларю[91], чтобы набрать охапку сухой лучины. Тузок чаще покрикивал, а Лукич уже не защищал мальчишку. Николка сначала грезил мисочкой щей, а потом и еды не надо — скорей бы отогреться на горячей печке.

— Ну кормилец! — хвалил дома Василий. Николка молчал.

— Заморозишь. Неужто дитя не жаль? — упрекала Надёха.

— Ништо не станется! Да и какая это работа, баловство одно. Не тяжело, поди, огнем посветить? — спрашивал Василий. Николка отрицательно мотал головой, а Василий успокаивал жену: — Вот на расколотке[92] руды бьются малолетки! И тяжко, и руки так заколеют[93], что рады в огонь сунуть, лишь бы согреть.

Раз, светя на низовой стороне колеса, Николка поскользнулся и без крика исчез в стремительном потоке главного лотка. Пучок лучины пшикнул на воде, мигом наступила тьма.

— Беда! — завопил Тузок, боясь шагнуть: изувечишься под колесом. — Ловись за решетку! — крикнул Тузок в темноту и тут же растерянно прошептал: — Господи, а ведь сняли загородки в трубах-то, чтоб не обмерзали.

— Огня, огня! Спасайте, люди! — звал Лукич, выскочив наружу.

Сумрачный зимний вечер укутал заводские постройки. Лукичу не сразу откликнулись. Тем временем кто-то быстро, не теряя дорогих мгновений, прыгнул в лоток.

Неизвестный человек, растопырив руки, шарил в воде, падал и окунался, ощупывал разветвления труб, тщетно пытаясь найти Николку.

От домны бежали с огнем. Люди перекликались.

— Мальчонка сорвался!

— Да где?

— Не видать! Может, в трубу утянуло. Машину заклинит.

— Так остановить всё!

— Взыщут! Глянуть надо сначала!

При колеблющемся, неверном свете неслась вода, разгоняясь на пятнадцать саженей по гладкому полу лотка. Николка едва цеплялся ослабевшими руками за тесину сруба. В последний миг человек поймал Николку, которого струей тянуло в отверстие громадной трубы, и только один нос ого торчал над водой. Пальцы Николки уже разжались, и приди помощь чуть позже!..

— Давайте сюда! — крикнул человек с нижнего конца, и все по голосу узнали учителя Петю.

Посиневшее лицо мальчика было страшно, он крепко жмурил глаза. Петя, приподняв его, ждал Тузка.

— Сейчас, сейчас под мышки возьму, — наклонился Тузок.

— Живой ли? — спрашивал Лукич.

— Ж-ж-живой, надо быть, — заикался Тузок. Его самого хорошо знобило, и он не мог различить дрожь мальчика на своих руках.

Тузок понес Николку отогревать возле домны.

— Куда? — строго окликнул внезапно появившийся приказчик Русинов. — Недоростка иного поставлю, а для вас подмены нету. Поворачивай! Огрузнут колеса, так шкуру спущу! — орал Русинов на Тузка, насквозь промокшего от воды, текущей с Николки.

— Да хоть забей, а робенка не брошу, — огрызнулся Тузок.

— Правильно, — одобрил Петя.

— А учителю не пристало, кажись, в чужие дела лезти, — прошипел Русинов.

— Дела не чужие: Михаилу Ивановичу велят — как бы к этим же колесам еще привод наладить, вот я и пришел глянуть и увидел, что тутошним недоумкам брат во многом может помочь.

Шапку Петину водой унесло в трубу, леденеющая одежда быстро сковала тело, и ему пришлось сушиться у домны. Простоволосая мать прибежала за сыном, а мокрый Тузок покорно вернулся в сарай для колес.

Николку била непрерывная дрожь, и челюсть у него тряслась. Он не проронил ни слова. Молчал и трясся Николка и на третий день. Он закрывал глаза и с силой жмурился, как будто лицо секли ледяные колючие брызги.

— Ирод ты! — крикнула Надёха Василию в порыве отчаяния.

— Да ведь дело подневольное, как не пошлешь, коли велят. Клопов — сила. А думалось, ничего не станется, когда огнем посветит, глядишь — в школу возьмут.

— Надо с умом подходить! — крикнул Федька, злясь на тупость Васьки. — Огораживать надо!

— Конешно, хотя жердочку прибить бы по-над лотком, — неуверенно проговорил Василий. — Да разве огородят!..

Николка запуганным зверьком прятался на полатях, лежал, сжимался в комочек. У него повторялись припадки трясучки[94], развилась детская атрофия — «собачья старость»[95].

На заводах всегда много знахарок, да и как им не завестись, когда убогих, калеченых больше, чем здоровых. Полицеймейстер допытывался, чем «попользовать»[96] мальчика. Разговаривал грубо, и одна старуха с перепугу рассыпалась в ласковой речи, хваля средство, от которого исцеление «тут и будет». Василий выслушал и внезапно заключил: «Тебе и лечить».

Бабка никак не ждала такого поворота. Она уперлась, сослалась на немощь, но Василий был тверд, около полуночи явился и силком увел старуху.

Со стонами и жалобами, прося защиты у богородицы, знахарка разделась догола в баньке, чуть подтопленной; раздела Николку и с наговорами понесла его вокруг баньки по огороду:

— Заря-зорина, заря-скорина, возьми с раба божия младенца зыки и рыки дневные и ночные…[97]

— Громче ори, чтоб с пользой, — требовал Василий, а бабка оглядывалась на пустынные соседские задворки: не углядели бы. Она прижимала Николку ко вздутому животу и обвислой груди, коченела на зимнем ветру, едва несла, а Василий погонял:

— Но-но! Только застуди мальчонку! Бежи да ори пушше! А не то я за тебя возьмусь, так самая разнечистая сила тебе не поможет.

— Заря-зорина, заря-скорина… — зачастила бабка в полную глотку. Она