Лох - Алексей Николаевич Варламов
– И все-таки клянусь честью, ни за что в мире я не хотел бы переменить родину или иметь иную историю, чем история наших предков, как ее нам дал Бог.
– Разговор двух интеллектуалов, – усмехнулся Лева, – а я гляжу, ты время даром не теряешь. Да ведь, Санечка, милый, неужели ты не видишь, что Россия давно уже не такая. А может, и нет никакой России? Может быть, была она и кончилась? Я ведь говорил тебе, я человек сентиментальный. И мне тоже жаль этих березок, и то, что по улице идешь и сигарету стрельнуть можно, и то, что мы с тобой до утра можем тут сидеть и не о бабах говорить, не о машинах, а о России, о Боге, о смысле жизни. А там ничего этого у меня не будет. Все это я знаю, и Россию, может быть, больше твоего люблю, потому что чувствую ее острее, но только в дерьме я больше жить не могу. Душно мне здесь, Санечка, и тошно.
– Но ведь ты же говорил, что у вас там что-то меняется?
– Что меняется, что? Ну вместо старых ублюдков новые пришли, станут хапать, а чтобы хапать половчее было, быстренько сочинят какое-нибудь красивое обоснование. А если они сейчас весь муравейник ворошить начнут, так еще хуже сделают. И если, как обещают, шлюзы откроют, то все кому не лень отсюда побегут, как при Хруще из деревень побежали. Эх, Сашка, Сашка, я, может, и пожалею еще, что уехал, да только по мне лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал. Да бог с ним, это я все не о том говорю. Я тебе, Саша, самого главного не сказал. Но так просто и не скажу. Мне сейчас выпить надо. Водки-то не осталось?
– Откуда? – пробормотал Тезкин.
– Достань, а? Где хочешь достань.
– Да ты с ума сошел! Что тут, ночной магазин, что ли? Здесь, как ее привезут, пьют три дня не просыхая, а потом нового завоза ждут. И заначек никаких не делают.
– Черт! – Левка стукнул кулаком по колену. – Неужели ни одной бутылки нету?
– Ни одной! – отрезал Тезкин.
– А может быть, где-нибудь есть? – пробормотал гость уже совсем отчаянно, но так жалостливо, что в суровом тезкинском сердце шевельнулись давно позабытые нежность и тревога, с какими он некогда выгуливал товарища по Автозаводскому скверу и убеждал его повременить сводить счеты с жизнью.
– Ладно, погоди.
Он спустился вниз, туда, где стоял длинный, приземистый дом, в котором жил Колпин, и легонько постучал. На стук вышла колпинская жена.
– Что тебе, Саш?
– Выручи, – сказал Тезкин, глядя ей в глаза.
– Да ты что? – усмехнулась она. – Он, если узнает, убьет меня.
– Не узнает. Мы у себя запремся и тихонечко. Надо очень, – добавил он, протягивая две красных бумажки.
– Да куда столько? – сказала она, смутившись.
– Ничего, бери.
Пять минут спустя она вернулась с ведром картошки.
– Там на дне лежит.
– Угу, – кивнул Тезкин и побежал домой. Они разлили по стаканам, выпили, и, подняв захмелевшую голову, Лева сказал:
– Давай, Санька, песни петь.
Друзья запели, а потом вышли на крыльцо, где лишь чуть-чуть сгустились полуночные сумерки, и пели и пели одну за другой, не замечая времени. А когда остановились, Голдовский охрипшим от сырого и прохладного воздуха голосом сказал:
– Эх, Сашка, знал бы ты, как не хочется мне туда одному ехать. Поехали вместе, а? Я устроюсь, вызов тебе пришлю, станем вместе жить. Что тебя здесь держит? Мужики эти пьяные, природа, писанина твоя? Природу и там найти можно, и писать там не хуже, и уж гораздо больше шансов опубликоваться – это ты мне поверь. Россия там у них сейчас в моде. А здесь для тебя все дорожки закрыты. Поехали, Саша?
– Да нет, Лев, ты не обижайся.
– Я и не обижаюсь. Я знаю, что ты не поедешь, – сказал Голдовский удовлетворенно. – Я тебе только для того и предлагаю, чтобы сказать, как тебя люблю. И с тобой мне хуже всего расставаться. – Он опустил голову, разлил оставшуюся водку, залпом выпил и грустно произнес: – С тобой да еще с одним человеком. Я ведь, Саша, женщину здесь оставляю любимую. И ничего ей об этом не сказал. Сказал только, что уезжаю на месяц. А что не вернусь – смолчал. Духу сказать не хватило. Подло это?
– Не знаю, – сказал Тезкин медленно.
– Зато я знаю, что подло. А главное, глупо очень.
– Но если ты ее так любишь и она тебя любит, живите с ней там. Или не поедет она?
– Она, Саша, со мной куда угодно поедет, – сказал Лева, и в голосе его, несмотря на минор, прозвучала надменность. – Но не могу я ее с собой взять.
– Почему?
– Почему? – усмехнулся Лева. – Ты, Тезкин, наивный человек. Я ведь хорошо знаю, что никто меня в этой хваленой Америке не ждет и никому я там не нужен. Таким же быдлом буду, как и здесь. Но я же говорил тебе когда-то: у нас есть с тобой один капитал – мы недурные женихи. Мне, Саша, надо там жениться, чтобы получить гражданство. И других путей я для себя не вижу, – заключил он печально. – Ну да ладно, что-то мы с тобой заболтались, пойдем-ка спать. А может, поедем все-таки? – сказал он тоскливо. – Страшно мне что-то, Саня. И за себя, и за тебя страшно. Хоть и разошлись мы с тобой в последнее время, а все как-то утешался я тем, что под одним небом живем и, когда совсем невмоготу станет, друг другу поможем. Поедем, а?.. Ну, как знаешь. В самом деле, прав ты был тогда, что идти нам в разные стороны.
Наутро Лева снова был холоден, неприступен, и от вчерашнего разговора не осталось и следа. Он глядел в сторону, молчал, и так они стояли довольно долго на пристани, ожидая катера. Катер запаздывал, погода испортилась, на берег неслась короткая взлохмаченная волна, пенилась, разбивалась о камни, и брызги долетали до их ног. Потом из дома вышла колпинская жена с лиловым синяком под глазом и, не поднимая головы,
