Братья вольности - Георгий Анатольевич Никулин

…Сверх всего видим ученых и образованных людей, коих более повредили театры, комедии, фейерверки, ракеты, шутихи, плошки[196], разноцветные фонари, барабаны, косные лодки[197] на пруду, песни, музыка, наконец, выдуманные по запрещении пушек деревянные бураки[198], зарываемые в землю, имеющие в себе громадные заряды пороху и делающие гул такой, что отдаленные дома трясутся…

XX

Чирков ни на шаг не отходил бы от Насти, но его все время гоняли по отдаленным заводам и в Чёрмозе он задерживался редко. А чтоб прийти в дом к Поздееву, надо каждый раз придумывать срочное дело к нему. Придешь, а тут эта Софи. Чирков бесприданницу не ставил ни во что. Стара, и эти ее иронические взгляды. Да еще мальчишки путаются. Пусть бы один Ширкалин тут болтался, — все равно пустоцвет.

В кои веки удалось увидеться наедине, тут бы намекнуть на свое разбитое сердце, а Настя начала неприятный разговор о мальчишке Николке, который свалился, потому что нет ограждения у водобойных колес. По сей день не огородили.

— Не каждый день падают. Нашелся один недотепа, — почти огрызнулся Чирков, а потом постарался резкость смягчить и оправдался: — Правлению самому видно, я не могу им мнение навязывать. Это поймут как проявление непочтительной опеки младшего над старшими. Применить машины нового действия — это одно, а укажи я нужные меры, так сразу и осадят.

— Да ведь напомнить не вредно. Просто, может быть, забыли за кучей дел… Иной мечтает разбогатеть, иметь тысячу душ, а открывает ли свою единственную на помощь другим?

— Убейте меня сразу! — взмолился картинно Чирков. — Неужели в наших отношениях один вид? Вы меня презираете или очень любите. Я всем могу пожертвовать для того, кого люблю.

— А пока тебе и нечем жертвовать.

Из подобных разговоров Чирков заключал, что Настя его не лишает надежды и весь успех зависит от того, будет ли ему чем жертвовать — накопит ли он состояние.

Петя избегал встреч с Настей, и Лобов, боясь высокомерной Софи, шел к девицам неохотно, особенно когда звали с рисунками, а вот Алексис бежал по первому зову, хотя над ним чаще всего просто подсмеивались.

Алексис все еще чувствовал себя именинником. Сияя белозубой улыбкой, он в знак восхищения и любви преподнес Насте только что входившую в моду щетку, как говорили в Перми, «для очистки зубов во рту»[199]. Щеточка довольно большая, сгодится и для сапог, но и в рот залезет, у кого широкий. Сияло лицо Алексиса, сияла кокарда на фуражке, сияли светлые пуговицы. Хотелось, чтобы и другие вместе с ним восторгались его достижениями.

Но жизнь постоянно возвращала его к заводской действительности. Он мрачнел, когда со стыдом вспоминал прием Поздеева. Образованному, думал он, тяжелее бесправие переносить, чем обыкновенному темному человеку. И он очень боялся вновь оказаться в положении униженного раба, от которого не защищала его светлая кокарда.

Он предстал бы перед Настей борцом за народ, но понравится ли ей такое — кто знает. Пока он предпочитал заниматься стихами и досадовал, что ребята вместо чистой поэзии тянутся на разбор каких-то заводских несчастий и на критику правления. Все грубо. Не заводскими же несчастиями ему развлекать Настю. Всегдашняя готовность услужить тоже не приближала его к ней.

«Вот если бы у нас была общая тайна!.. Откровенность покорит», — решил он и, надеясь, что Настя не выдаст, сболтнул о затее ребят, задумавших борьбу с заводским произволом. Он мало что рассказал и закончил путано:

— Конечно, полная откровенность в суждениях была бы смешна и непозволительна. Как бы ни возмущалась наша суровая правдивость, нужно таить то, что лежит у нас на сердце.

Настя не поняла Алексиса и решила, что недовольства направлены лишь против младших приказчиков. Она тут же подумала:

«Пусть даже попробуют свергнуть папа, так не осилят, а заговор — это даже интересно, как по роману во дворце тирана: юноши провинятся, красивая дева их спасает».

Настя, впрочем, не придала болтовне Алексиса никакого значения и тут же все забыла.

Лобов ходил мрачнее тучи: управляющий поручил ему подбирать цветы для клумб, изобретать замысловатые переплетения прутиков для ажурных стенок беседки, художник рисовал, носил проекты к управителю, тот хвалил и отсылал к дочери на окончательное утверждение. И ни один вариант еще не был принят: то Насте беседка казалась не воздушна, то грот[200] не интимен.

Лобов злился, а ведь он мог бы себя считать счастливцем. Многие совсем не имели доступа в господский дом, например Федька, друг Алексиса, надеявшийся пленить Настю если не положением, так физической силой.

Отвергнув последние рисунки, Настя уколола самолюбие Лобова, велев на помощь себе привести Степана. Пришлось повиноваться и посыльным идти за писарем. Степан шел, но досадовал: за дневную отлучку придется отрабатывать вечером.

«Дается дураку счастье, а он еще рожу корчит, зеворот[201]!» — мысленно бранил Лобов Степана.

В то время как подвижная Настя носилась по комнатам господского дома и по саду, Софи предпочитала сидеть в креслах на террасе. Шурясь, разглядывала она картоны с рисунками клумб и остерегалась высказывать суждения о них, пока не услышит отзывов Насти. А Лобов стоял и, склонив голову к плечу, смотрел с высоты своего роста, как маленькая привередница корчит из себя даму. Софи сначала старалась «не замечать» Лобова. Но он был интересным собеседником, и она стала разговаривать с ним столько времени, сколько считала приличным уделить крепостному художнику. Потом она отпускала его расслабленным движением руки. Это кривляние и смешило, и оскорбляло Лобова.

Только Степан показался в саду, Настя оживилась и побежала ему навстречу. Степан смутился, и смущение его прошло не сразу.

— Моя кузина хочет иметь портрет. Идите к ней, — отослала Настя Лобова и остановила сияющий взгляд на Степане.

— Настасья Ивановна, я должен заняться в церкви оживлением образа Мадонны Сикстинской[202], — ответил Лобов.

— Это что? Бунт? Будете обновлять сад, — сказала Настя, притопнув ножкой в атласной туфельке. — Придумайте лучше декорации к именинам матушки. — И за руку увлекла Степана к дому: — Идем, я отложила для тебя новые книги.

От книг Степан никогда не отказывался. Многое почта исправно приносила из столицы. Французские романы забирала себе Поздеиха, а остальное никто не читал, и Настя, выдавая Степану, не напоминала о возврате. Так у ребят пополнялась книжная полка.

Настя заговорила о спектакле, который одобрила и Софи. Живые картины —