Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

В одиночку бы Авдею на том свете пребывать. Спасибо, Тит уже полз к нему на брюхе по деревянной слани.

Ухватил пальцы Авдея, предсмертно скребущие склизкую боковину, багром раздвинул сплотку и рывком, сразу по грудь, вытянул братца.

Оба рассмеялись.

– Каково на том свете? – спросил Тит.

– Мутно, – ответил Авдей.

Ползком перебрались на плот.

Полушубок Авдея в пылу работы оставался лежать на плоту за ненадобностью. Тёплый. Сухой.

Было в чём согреться ныряльщику.

11

Шёпотом тёк караван в светлой ночи мая.

Впереди открывалось тихое плёсо.

Можно было отдохнуть до поворота.

Парни стояли на плоту, опершись на багры.

– Перекреститься-то забыл, вот Господь тебя и поучил маленько, – вымолвил Тит.

– Надо было на комель прыгать. Моя оплошка.

– А не за ереси ли твои кунули тебя?

– Ересь наша главная, Тит, по мне, в чём состоит? А в том, что отягчили мы, брат, душу свою Церковью Христовой! Мы же угорского корня люди! Отступили от веры отцов – вот это, я понимаю, ересь. Вот за это Войпель[89] меня и наказал. Се правда.

– Непотребно ты Церковь укоряешь. Или в ней не высшее разумение? Вот скажи, к примеру, что твой разлюбезный шаман про душу знает? Лелек. Гондал.[90] Вот и всё. А в Церкви – Троица! Не всякий умом дойдёт. Наша вера Христова. К старому, брат, повороту нет.

– Христова вера тоже по-разному толкуется, – возразил Авдей.

– И, знать, отца Мирона толкование тебе не любо?

– Многого душа не принимает. Вот утонул бы я сегодня – что бы он изрёк? Это, мол, за грехи мои кара?

– Ох, глядите, люди! Никак передо мной Ангел безгрешный!

– Сколоток я! Да! Озорник. Вот я кто у отца Мирона – безбатешник! И матушка моя, Матрёна, у него блудница! Меня ведь, ты знаешь, и крестили-то за выкуп! Сбоку припёку я у Церкви Христовой. Отец Мирон нос воротит от меня и от матери. Хочется ли мне после этого припадать к его стопам?

– А и припал – пинка бы не дали. Сказано: не ответственно дитя за грехи родительницы.

– Ага! Мать моя для тебя всё-таки грешница!

– По закону так выходит.

– А по душе?

– Душа – не закон, – как отрезал Тит. – Душа у каждого разная. У кого белая, у кого чёрная.

– Брат! А не сказано ли: «и вдохнул Бог душу в человека». Бог един, значит, и душа у всех одна и та же.

– Ну, положим, все младенцы с одинаковой непорочной душой являются на свет Божий. Да дьявол-то потом не дремлет. Правда не в душе, а в законе.

– Да закон-то человеком писан! – воскликнул Авдей. – Человеческими устами закон говорён. Где тут Бог-то? Где его длань охранительная? Послушать отца Мирона, так мать под дьяволом ходит. Первородный грех на ней. И все бабы угорские – нечистые. Всем носы отрезать надо. А мужикам – уды.

– Вестимо. Язычницы что матки лесные. Медведица родит, и идолица родит.

– А у медведицы разве нет божеской души, Тит? В райских кущах мы с медведями разве не под одним деревом почивали?

– У зверя душа, конечно, тоже есть. Но после смерти она у него в землю уходит. А у человека – на небо, в рай.

– Всё во мне противится от твоих слов, Тит. Такую тоску наводит! Жить неохота.

– Уныние, брат, смертный грех.

– Обложили грехами – свету белому не порадоваться…

Неслышно друг о дружку тёрлись брёвна на плаву, нежились в невесомости на сонном течении. Не ведали, что впереди их опять ждала свалка, тычки копьями.

Пастыри уже встали наизготовку. Замирились временно в пререканиях, глядя вперёд, на речной бурливый излом.

Решили упредить навал. Протолкались, прогреблись на плоту сквозь древесную моль и на береговом упоре в штыки встретили первые брёвна. Стали проводить их вдоль крутояра на вытяжное течение.

Многочисленными документами подтверждается: во времена любых религиозных смут усиливалась мыслительная активность в народе. Так было в эпоху раскола между эллинами и иудеями. Затем между иудеями и христианами. В годы размежевания Греческой и Латинской Церквей…

Например, уже во время раскола между язычниками и христианами в Древней Византии (V–VI века) богослов Максим Исповедник жаловался, мол, невозможно спокойно зайти в баню или к булочнику, так как и банщик, и булочник тут же заводят споры о сути, допустим, христианской Троицы…

Ученого-богослова раздражали непосвящённые, которые, не имея должной подготовки, пытались разобраться в сложнейших вопросах веры.

Но, как говорится, на чужой роток не накинешь платок. Брожение умов было зафиксировано и в преддверии русского раскола в XVI веке.

Спорили люди в те времена открыто. Высказывали свои мнения смело. Но горе было проигравшему на этих ристалищах: смерть на костре, заточение навеки, гонения, епитимья, анафема.

Для сведения интересующихся историей Повседневности в части религии отступничества: отличились в ней, неофициальной на Руси, Матвей Башкин, Феодосий Косой, игумен Артемий, Савва Шах, Иосиф Белобаев, епископ Кассиан…

12

Лодку на привязи посередь Пуи водило из стороны в сторону. Якорь был как гвоздь (жернов с острым колом в горловине), вонзённый в донный песок по самую шляпку.

Ухом к борту спал Василий в лодке. Сквозь дрёму умилялся цыплячьим писком воды за скорлупой осиновки.

От якоря к берегу перемётнута была от лодки вервяная сеть в три ряда.

В ожидании бревенчатого улова сеть всю ночь втуне просеивала мутную весеннюю водицу.

На рассвете Матрёна вышла из избы с веником, крыльцо подмести, и увидела, как в эту хитроумную запань плывут передовые брёвна сплава.

Всей силой бабьей глотки, диковинной гнездовой птицей воззвала к мужу.

Над долблёнкой тотчас парусом вскинулся и опал укрывный опашень.

Василий с испуга вскочил на ноги столь нерасчётливо рьяно, что чёлн едва не вывернулся из-под него. Махами багра мужик приобрёл устойчивость. Навострился.

А Матрёна той порой во всю свою шестидесятилетнюю прыть мчалась под гору к реке с кованой «кошкой» в руке на мотке верёвки.

Так они и стали принимать брёвна – которое Василий багром не достанет, проворонит, то Матрёна зачалит железными когтями, вытянет, хрястнет мордой об берег, будто налима с глазами-сучками.

А самых пронырливых, проворных взнуздывала сеть.

13

Восход над деревней сначала разлился вполнеба, будто что-то намного большее, чем Солнце, подлетело к Земле. Потом в центре зарево сгустилось до алого и вылупилось из него привычное светило.

Рассвет как рассвет, но какая-то чёрная тень червяком дёргалась в его расплаве. Трудно было разглядеть. Ослепляло.

Василий, стоя в лодке,